Тридцать три несчастья - [2]

— Какого хрена!.. — прокашлял над его ухом Филимонов чужим хриплым голосом с малороссийским акцентом.

«Ничего себе, как мать Витька-то распустила», — только и успел подумать Колян, как что-то твердое уперлось ему под ребро. Он поднял глаза и от неожиданности сел на землю. Прямо перед ним два классических качка плотно зажали Витька. Его самого тоже скрутили за руки. Кто-то дал ему пинка под зад, заставив подняться. Его схватили за шкирку, и гнусавый голос за спиной произнес:

— Вставай, щенок!

Колян сгруппировался и вытянулся в струну.

Он увидел, как Виктор изо всех сил рванулся, пытаясь освободиться из цепких объятий, но его чем-то несильно ткнули в бок, и он повис у качков на руках.

— Эй, ребята, вы чего? — обалдел Колян, боясь пошевелиться.

— Пошли, пацан, и без шума, — сказали ему на ухо, и Колян, почуяв гнилое дыхание и тычок под лопатку, безропотно поплелся через площадь. Витька тащили за ним под видом пьяного.

Все это напоминало какую-то дурацкую игру, дешевый детектив, и Колян даже не испугался и молча направился к джипу, куда его и Витька подталкивали эти странные люди.

— Дернешься — убью, — пообещал Коляну на ходу один из них.

И Колян не дергался.

За всем происходящим через затемненное окно своего «Мерседеса» с интересом наблюдал полный мужчина в форменном кителе Шереметьевской таможни.

Когда джип скрылся из виду, он достал из кармана телефон и набрал номер. Дождавшись соединения, он флегматично произнес:

— Дарлинг, закрывай свою лавочку. Есть потрясающие новости. Встретимся через час.

Мужчина вырулил со стоянки, «Мерседес» выбрался на шоссе и помчался в сторону города.

Глава 2

Стояла ранняя весна 1984 года. Первые мартовские дни были еще морозными, но в воздухе уже разливалось какое-то возбуждение, и радостная тревога будоражила умы в ожидании скорых перемен. Женщины несли в руках букетики пахучей желтой мимозы, люди на улицах беспричинно улыбались друг другу, и от звонкой капели хотелось смеяться и распевать во весь голос. Москва оживала, оттаивала, тетки у метро уже продавали первые подснежники. Затянутые ночным ледком лужи похрустывали под ногами, из осевших грязных сугробов текли тоненькие ручейки, веселый птичий гомон предвещал наступление долгожданного тепла.

И только Любаня Ревенко, двадцатичетырехлетняя синеглазая артистка академического столичного театра, не хотела замечать ни капели, ни подснежников. Эта весна угнетала ее, и она казалась себе еще несчастнее при виде беззаботно смеющихся девчонок и счастливых парочек, в открытую целующихся на скамейках.

Безусловно, были в Москве и неудачники, едущие в метро с понурым видом, но среди них она чувствовала себя самой горемычной. Выбравшись из душного вестибюля подземки и уткнув подбородок в заношенный мохеровый шарф, она плелась по Тверскому бульвару в театр.

Еще совсем недавно она одним махом пролетала этот бульвар, несмотря на внушительную комплекцию и разлапистую тяжелую походку, но теперь Тверской казался ей бесконечным. Она все шла и шла, разгребая облезлыми сапогами мокрый снег, и не было конца ни бульвару, ни ее горьким раздумьям.

Она не боялась опоздать, потому что сегодняшняя явка была всего лишь последним сбором труппы перед отъездом театра на гастроли в Ленинград, это была чистая формальность — необходимо было отметиться на вахте и получить суточные. Часть труппы, в которую входили ведущие актеры, уезжала уже завтра. Все остальные, в том числе и Любаня, отправлялись «Красной стрелой» через два дня.

Быстро закончив все дела, она бесцельно слонялась по театру. На улицу выходить было противно, домой ехать — тем более. Свалившееся на нее несчастье казалось ей таким огромным, что впору было ставить на себе крест, и, наплевав на все диеты, она отправилась в буфет.

Вот где царило оживление! Почти все столики были заняты, у стойки вилась длинная очередь. Мужики открыто флиртовали с молоденькими артистками в предвкушении трехнедельной питерской свободы. Все намеченные романы близились к их осуществлению, и от грядущей вольницы захватывало дух. Девчонки с удовольствием принимали ухаживания, кокетливо улыбались, томно курили и многозначительно отвечали даже на самые идиотские шутки. Профсоюзный лидер Галочка Виноградова и партийный вожак Галочка Анисимова, объемистые дамы лет по шестидесяти, обе народные артистки, попивая коньячок, презрительно поглядывали на молодежь и откровенно сплетничали, обсуждая кандидатуры для следующего партсобрания.

Терпеливо отстояв очередь, Любанька взяла себе два пирожка с мясом, бутерброд с колбасой и стакан сладкого чая. Она одиноко уселась в углу, исподлобья поглядывая на возбужденно суетящихся коллег. На нее никто не обращал внимания. Завидев в дверях однокурсницу Людку Соловьеву, Любаня приветливо махнула ей рукой, приглашая за свой столик, но та не заметила ее и упорхнула на коленки Юрки Косарева, новомодного героя-любовника. Проглотив обиду, Любаня вгрызлась крепкими, белоснежными зубами в сырокопченую колбасу. Смолотив бутерброд, она принялась за пирожки. К ней так никто и не подошел, и уже после второго пирожка Любанькино хмурое настроение превратилось в мрачное.