Тридцать шестой - [22]

При этом ни один вариант не объясняет ее уникального знания неких интимных моментов моей биографии вроде пресловутой Ленки Воробьевой. Откуда? Нет, правда?! Подготовленная Ленкой страшная месть «через года, через века»? Бред. Да и зачем Ленке, скорее всего благополучно вышедшей замуж матери скольких-нибудь там детей, мстить случайному эпизоду своей сексуальной биографии? Или она мстит всем бывшим любовникам? Не, бред.

И самое главное: ни один из этих вариантов не объясняет появления на моем счету гигантской суммы. Возможно, семизначная сумма на мониторе банкомата — галлюцинация, но количество выданных купюр и платиновая карточка — абсолютная реальность. Я даже тихо прошел в комнату и проверил кошелек. Точно, деньги на месте, карточка — тоже. В прах не превратились и в пыль не рассыпались.

Вот ведь в чем закавыка.

Единственное объяснение: Наташа сумасшедшая миллиардерша, которая зачем-то перевела на мой счет (откуда она про него знала?) несколько миллионов и заранее заказала платиновую карту. Тогда возникает резонный вопрос: зачем? Нет, правда, зачем? Узнала заранее, как жена сообщит мне о том, что уходит к Ави, и решила меня заарканить, поразив дивными историями и богатством? Вот чтобы так серьезно считать, точно надо быть сумасшедшим.

Как ни смешно, но единственное реальное объяснение — самое нереальное. Получается, что мистика — это не мистика, а явная явь. Но этого не может быть.

Тупик.

— Дурак ты!

А я и не заметил, как она вошла, и даже вздрогнул от неожиданности. Обнаженная девушка, завернутая в цветастую простынку, — невероятно эротичное зрелище, это понимал даже я, занимающийся все это время сексом с собственным мозгом. Наташа села, подоткнув простынку под попку, чтобы не касаться нежной кожей липкого пластика табуретки.

— Знаешь, кого ты мне сейчас напоминаешь?

— Крокодила Гену? — попытался сострить я. — «Чебуреки, Чебоксары, нет Чебурашки»?

— He-а. Одного древнего копта, египтянина Антония. Я с ним билась тридцать лет. И ничего не добилась. Он так и не поверил.

— Искушение святого Антония — это про него?

— Ага.

— То есть опять же это ты была дьяволом, который его искушал?

Она зевнула:

— Александр! Вы несносны! Опять за старое? Я, между прочим, многих праведников «искушала». А кое-кому приносила «благую весть», и тогда меня называли ангелом.

— Это я уже понял, это ты мне как раз хорошо объяснила. Но сама посуди, как могу я, взрослый разумный человек двадцать первого столетия, поверить во всю эту мракобесную ахинею?

— Так и не верь. Делай, что хочется, требуй всяческих чудес и исполнения причудливых желаний — и не верь. Это на здоровье. Самое забавное во всей этой ситуации заключается в том, что будешь ты верить мне или не будешь — ничего от этого не изменится, потому что происходящее не зависит ни от тебя, ни от меня. Просто в одном случае у меня работы будет побольше, а в другом — поменьше. Вернее, даже не то что «поменьше», работы-то у меня будет столько же, но будет она совершенно другого рода.

Искушение святого Антония

Засов на дверях заскрипел, щелкнул, и в проеме показалась плотная фигура тюремщика Полбы.

— Выходите! — буркнул он. — Отпускают вас, засранцев.

Камера зашумела, заволновалась. Два десятка человек, плотно набитых в душный каменный мешок с одним-единственным окошком-бойницей, давно уже приготовились к смерти и немилосердно воняли потом, испражнениями и страхом. Два десятка мертвецов. Во всяком случае, так про себя их оценивал Прокл который, конечно же, боялся смерти точно так же, как и остальные, но непрестанно молился, где-то в самой глубине души надеясь на чудо.

Чудо явилось в образе толстого стражника Полбы, прозванного так за здоровый аппетит жизнелюбивого человека. Любил Полба поесть, чего ж греха таить. Часто даже, не удержавшись, накладывал себе мисочку-другую из котла, предназначенного для обреченных. Обреченные-то они обреченные, но на арену должны были выйти своим ногами, для того и кормили.

Сидели давно, постепенно свыкаясь с мыслью, что это и есть их последнее пристанище. И другого не будет. А как их прикончат — зависело от изобретательности римлян и своих же братьев-египтян. Разницы, собственно, не было никакой: что те, что другие были большие мастера умучить так, что смерть стала бы избавлением.

Прокл и боялся мук, и где-то даже стремился к ним, ведь тогда он пожертвовал бы жизнью так же, как Спаситель, хотя это было весьма самонадеянно, и грех было так думать. Вон любимый и ближайший сподвижник Помазанника, иудей Шимон, по прозвищу Петрос, тот даже попросил его вниз головой распять. Считал себя недостойным быть казненным, как Господь.

Но все равно, при всех этих глубокомысленных и благочестивых рассуждениях, Прокл очень не хотел умирать и мучений боялся. Поэтому маленьким мотыльком билась внутри огромная надежда — а вдруг?

И нате вам. Полба погремел засовом, и маленькая надежда превратилась в огромное всепоглощающее счастье. Обреченные обнимались, кричали, плакали, падали на колени и молились, кто как умел. Только несколько человек сразу же ринулись к двери. протискиваясь мимо объемистого Полбы.