Тридцать первое июня - [32]

Через несколько дней уже не оставалось никакого сомнения: цель достигнута!

— Но нам необходима полная уверенность, — решительно заявил Филипп Доусон. — Это были лишь первые шаги. Теперь надо провести массовые испытания на жителях целого края. Перенесем наши опыты на Западное побережье, я слышал, что там насморк другой разновидности. Придется проследить, на какой срок действует прививка, удостовериться, не даст ли она каких-либо неожиданных побочных последствий…

И, что-то бормоча про себя, он снова взялся за блокнот и карандаш и стал записывать все, что еще предстоит сделать, прежде чем предать открытие гласности.

Но тут поползли слухи. Говорили, что Андервуд уже закончил опыты в Стэнфорде и в ближайшие месяцы напечатает свой доклад. Однако после таких поразительных изначальных результатов могут же и они, первооткрыватели, кое-что опубликовать? Уж очень обидно будет проиграть эту гонку из-за чрезмерного осторожничанья…

Филипп Доусон стоял на своем, но то был глас вопиющего в пустыне, ибо последнее слово оставалось за Чонси Коффином.

Впрочем, не прошло и недели, как сам Коффин начал подумывать, не хватил ли он через край. Они ожидали, что спрос на вакцину будет огромный, но даже недоброй памяти дни, когда только что появилась вакцина Солка, показались им теперь лучезарными — такие толпы чихающих, кашляющих, красноглазых мучеников стали осаждать лабораторию, требуя прививки сию же минуту.

Через толпы местных жителей, которые запрудили улицы вокруг лаборатории Коффина и стояли там под проливным дождем, подняв плакаты с требованием поголовных прививок, проталкивались молодые люди с пронзительными взглядами, по всей видимости из Бюро расследования.

Семнадцать фармацевтических фирм спешно прислали к Коффину своих представителей с производственными планами, сметами расходов и разноцветными диаграммами предполагаемого выпуска продукции и распределения вакцины.

За Коффином прислали из Вашингтона самолет, специальные конференции затягивались там далеко за полночь, а в двери неумолчным прибоем стучались страждущие.

Одна лаборатория обещала изготовить вакцину через десять дней; другая клялась, что успеет сделать это за неделю. На самом деле первая партия вакцины появилась через двадцать три дня, и всю ее за какие-нибудь три часа жадно, словно губка, впитало изнемогающее от насморка человечество. В Европу, Азию и Африку помчались сверхскоростные самолеты, неся на борту драгоценный груз, миллионы иголок вонзились в миллионы рук, и, громогласно чихнув в последний раз, человечество вступило в новую эру.

Но были, конечно, и неверующие — без них ведь нигде не обходится.

— Божешь уговаривать бедя сколько угоддо, — хрипло твердила Элли Доусон, упрямо тряся белокурыми кудряшками, — бде все равдо де дадо дикаких уколов от дасборка.

— Ну почему ты такая неразумная, — с досадой говорил Филипп жене, сердито сверкая глазами. Нет, сегодня в ней совсем не узнать прелестную малютку, на которой он женился. Глаза у нее воспаленные, нос покраснел и распух. — Вот уже два месяца тебя не отпускает этот насморк. Ну какой в этом смысл? Ведь ты просто мучаешься! Ты же не можешь ни есть, ни дышать, ни спать…

— Де дадо бде дикаких уколов, — упорствовала Элли.

— Но почему же? Один маленький укол, ты его даже и не почувствуешь.

— Де люблю я уколов! — закричала Элли и разразилась слезами. — Оставь бедя в покое! Делай свои берзкие уколы теб, кто тебя об этоб попросит!

— Но Элли…

— Де дадо бде, де хочу я дикаких уколов! — завопила она, уткнувшись лицом ему в плечо.

Филипп обнял жену, поцеловал в ухо и ласково забормотал что-то. Нет, все бесполезно, подумал он с грустью. Элли не жалует науку, для нее что прививка от насморка, что от оспы — одно и то же, и одолеть этот нелепый страх перед уколами невозможно никакими уговорами и рассуждениями.

— Ладно, ладно, детка, никто тебя насильно не заставляет.

— И потоб, подубай только, что будут делать беддые фабрикадты досовых платков, — всхлипывала она, вытирая нос розовым комочком. — Их баледькие дети убрут с голоду!

— Слушай, ты из-за этого насморка, верно, совсем потеряла обоняние, — заметил Филипп, отфыркиваясь. — Вылила на себя столько духов, что и у быка голова закружится. — Он утер ей слезы и ободряюще улыбнулся. — Ну, ну, приведи себя в порядок. Пойдем обедать к Дрифтвуду! Говорят, там подают превосходные бараньи отбивные.

Вечер был чудесный. Бараньи отбивные оказались восхитительными, Филипп никогда не пробовал таких, хоть жена у него была великая мастерица стряпать. У Элли непрерывно текло из носа, она усиленно сморкалась, но домой идти ни за что не желала; пришлось еще сходить в кино и потом немного потанцевать.

— Ведь я тебя теперь почти совсеб де вижу, — жаловалась Элли. — И все из-за твоей берзкой вакциды.

Это была чистая правда. Работе в лаборатории, казалось, не будет конца.

Домой с танцев они возвратились не так уж поздно. Филиппу ужасно хотелось спать.

Среди ночи он проснулся от того, что Элли отчаянно расчихалась, повернулся на другой бок и нахмурился. Все-таки это как-то даже стыдно: он — один из тех, кто создал вакцину от насморка, а его собственная жена наотрез отказывается вкусить плоды его долгих и тяжких трудов.