Тридцать ночей на винограднике - [20]

Вода взорвалась. Овидий пролетел сверху, как снаряд из гаубицы. Р-раз! Девушка прыгнула в сторону и мелькнула оперенной античной стрелой, только ее и видели. Она поплыла, лицо ее превратилось в рожицу. Ха-ха! Овидию достанется торжество пустого места. Он вынырнул, закипев водой, и закричал... Ее нет, ее нет, любуйтесь на нас, дорогой Овидий!

Девушка лежала на спине вдали, ее мало заинтересовала акробатика Первой конной, она плыла, расплескивая жидкое солнце, и наслаждалась своим гладким телом.

- Очень хорошо! - сказал я Овидию, скользкому и обтекающему как угорь. - Это класс. Вы сделали прекрасный прыжок. Ха-ха! Жалко, что здесь нет московских дам.

Лирик оставил меня без ответа. Ни слова не говоря, он полез на вышку. Он собирается прыгать еще.

- Вот чорт! По-нимаешь, - подмигивал мне Винсек, снимая колючие милицейские сукна, - бое-вой. Нам такие шкеты попадались. - Он цыкнул слюной и полез к сапогам. - По-нимаешь...

Он качал головой, сросшиеся брови его топорщились, как всегда, пренебрежительно, веснушки презрительно лезли на лоб. Я с любопытством разглядывал это раздевание. Товарищ Петухов православно пыхтел над голенищами, он выходил из-под своих галифе и гимнастерок белым баньщиком. Как он не испечется при такой нагрузке? На нем, помимо всего, грубое белье

с желтыми костяными пуговицами, толстые носки. Он хозяйственно стаскивал эти принадлежности и восстал наконец потным исподним чудом, бледным, как мужицкая поясница. Красные свалявшиеся пучки шерсти торчали из-под его подмышек. Я никогда не видел такого обилия веснушек: спина и грудь его кишели рыжими созвездиями. Ах, Винсек! В его оттопыренной кривой губе проглядывали шаги уездных канцелярий, мужичьих революций... Он смял папироску, как писарской картуз, седлом, и цыкал сквозь зубы с удивительным искусством.

Вода шлепнулась и ударила фонтаном: Овидий пролетел опять.

- Другая баба, как змея, - продолжал Винсек, задирая бровь выше другой, - по-нимаешь? - Он держал руку козырьком, папироской вниз, нога на ногу, цыкая и наклоняясь вбок. - Одна все ходила ко мне в угрозыск... Придет - шляпа, сумочка, одеколон. "Я вас люблю, я вас люблю!" Товарищ у ней туфли спрятал. Потеха! Я их всех глубоко презираю... Придем - так покажу карточку. Такая гадюка была!

Он бросил папироску и, сплюнув, растоптал ее пяткой.

- Не-навижу! - сказал вдруг он резко. - Кто меня жалеет? Мы с товарищем ее в номере заперли, а платье в окошко выкинули... А ее после ко мне и привезли. Они - все хамки. "Данечка, Данечка!.." Поиздевались мы над ней с товарищем... Гляди, Овидька опять лезет. Чу-дак! Вот дурной! Так все нервы расшибить можно.

Он с любопытством поглядел вверх. Овидий упал метеором, перевернувшись два раза в воздухе. Это был полет птицы, сломившей безумные крылья. Девушка выходила на берег и поправляла волосы, повернувшись спиной к озеру. Мальчик вынырнул и поплыл к ней, ровно выгребая плавниками, косыми и быстрыми, как у акулы.

- А чего на них смотреть! - продолжал Винсек, раздирая глазки с пятнами йода, распущенного в сером, грязном холодке. - "Данечка!" Она, хамка, все переносила... Пришлет письмо, а мы с товарищем самую грязную ругань напишем и обратно ей в конверт запечатаем. По-нимаешь?.. Опять приходит, приносит всякую закуску. "Не могу забыть", - говорит. И платочек

из сумочки. Ребеночка от меня хотела. "Папа... мама..." Подумаешь! Ненавижу все это я! "Папочка!" Да я своего батьку сапогами бы затоптал за то, что он, стервец, на мне удовольствие получил... Она меня за это и жалела. Понимаешь? А товарищ - дурак, взял да на ней и женился... Застрелить бы их вместе! А еще, хамка, письма мне присылает. В номер, где мы ее голяшкой держали, плакать ездила. Вот змей!

- Да, - пробормотал я изумленно, - действительно...

Винсек поднялся, сложил руки по швам и, гаркнув, упал в воду, раскорячившись в воздухе солдатским орлом. Так прыгают в воду в стране оводных сенокосов и пойм, прикрывшись ручкой пониже живота и торопливо перемахиваясь мелким крестиком в развалке бега, мелькнувшего с примятой травы телесной испариной.

- С головкой! - загоготал первозданно Винсек, выныривая поемной Россией, со лбом, залепленным конскими волосами. - И-го-го!.. - он ухал, пускал пузыри и плыл зажмурясь, по-собачьи поднимая голову.

Мы уходили в водяные потемки, пахло травой, солнце поднималось со дна и бурлило, как зельтерская вода, - мы вылетали вверх, и зной был холоднее парной ласкающей глубины.

Солнце купания. Овидий пригрелся с девушкой и вытянулся на камнях золотистой ящерицей. Кругом опрокинулись в самое дно горы и холмы, тополя у берега стоят рядом восклицаний, черепица построек и камни стен обычны и сухи, как выгоревший в витрине газетный лист. Ни капли свежести. Никакого волнения. Виноградные участки мертвы, вода сверкает весенним осколком, вспыхнувшим в груде пыльного мусора, она режет день, как стекольщик стеклянные листы алмазом. Нет, это не заокский жар сенокоса - с лазурью стрекоз и с бураком в кустах, пахнущим теплыми, мокрыми кувшинками. И Винсек - совсем не косец, несмотря на низкую бледную поясницу... В озере раковины, рыбы и паукообразные твари, кипящие в глубине геологических катастроф; в нем - серный мрак сошедших морей, камни с отпечатками Каспия, закаменевшие хребты и ребра из вод Малой Азии. Так рассказывал Ведель. Тут плавают