Тридцать лет на Старой площади - [231]

Процент армян, учащихся и преподавателей, в шести средних специальных учебных заведениях и пединституте, был заметно меньше доли армянского населения области. Направляя ежегодно 850–900 студентов в вузы других городов СССР по специальной квоте, Баку не выделял ни одного места НКАО на том основании, что эта квота «предназначена только для коренного населения». В учебных пособиях для армянских школ фигурировала история Азербайджана, по не было ни слова о Нагорном Карабахе. В учебниках для 10-го класса говорилось о вкладе Азербайджана в годы Отечественной войны, но не упоминались карабахцы. Между тем отсюда вышли 21 Герой Советского Союза (один — дважды), три маршала и один адмирал флота. В годы войны погибло более 20 тыс. карабахских армян.

Клубы, библиотеки, музеи, многочисленные архитектурные и археологические памятники находились в запущенном состоянии — некоторые из-за того, что Министерство культуры республики не разрешало завершить реставрационные работы. В то же время все культурные памятники азербайджанского народа, например в Шуше, отреставрированы.

НКАО не имела издательства на армянском языке. Армянский язык стали вытеснять из некоторых официальных мероприятий. Армянские названия многих населенных пунктов были заменены азербайджанскими.

Область всячески старались изолировать от Армении. На ее долю приходилось лишь 0,3 процента (40 тыс. рублей!) вывозимых и 1,4 процента ввозимых товаров. Запрещено было получать художественную литературу из Еревана без предварительного согласования названий книг и их авторов. Хотя в школах не хватало учебников на армянском языке, их ввоз из Армении обуславливался вывозом туда равного количества азербайджанской литературы. Люди не Могли смотреть телепередачи из Армении, зато принимались программы иранского телевидения.

Совокупный итог неблагоприятного положения армян Нагорного Карабаха — демографическая динамика. Доля армянского населения с 1921-го по 1989 год сократилась с 96,5 до 75 процентов. Правомерными выглядели опасения карабахцев, что с НКАО произойдет то же, что и с Нахичеванью, где доля армянского населения снизилась с 50–60 до 1,7 процента.

Эти и другие материалы, с которыми ознакомился еще в Москве, рисовали безрадостную картину: у карабахцев было более чем достаточно оснований для недовольства своим положением, и я испытывал все меньше энтузиазма в отношении своей миссии. Из беседы с Разумовским в Баку я понял: у него нет никакой программы урегулирования ситуации, кроме как «снять остроту», «утихомирить» область, желательно гладко. Присутствовавший тут же К. Багиров (московские эмиссары и мы жили в гостевом правительственном доме и столовались вместе с практически постоянно находившимися там руководителями республики) был настроен лишь на обличение происходящего в НКАО.

Вечером того же дня мы отправились в дорогу. Оказалось (первое впечатление!), что Степанакерт, областной центр, не приспособлен для приема самолетов в вечернее время, хотя соседние, азербайджанские, районные центры необходимым оборудованием располагают. Мы сели в Агдаме, откуда на машинах предстояло отправиться в Степанакерт. Но первый секретарь райкома настойчиво приглашал подкрепиться, и, зная восточные нравы, я согласился. В гостевом домике я застал двух человек из «обслуги» сидящими у телевизора, с экрана которого (второе впечатление!) смотрел Хомейни.

Добравшись до Степанакерта и бросив вещи в очередном гостевом домике, который но сравнению с агдамским имел довольно-таки облезлый вид (третье впечатление!), отправился в обком вместе с его новым секретарем Генрихом Погосяном. На площади перед ним увидел человек 500–600 (четвертое и последнее из первоначальных впечатлений!). Это — «дежурящая» часть непрерывной демонстрации, которая нальется силой днем, обретет свой обычный масштаб в 7—10 и больше тысяч.

Погосян мне понравился, производил впечатление искреннего и разумного человека, хотя, как я понял чуть позже, был не так уж и прост. Он оказался в незавидном положении — между молотом требований двух, кстати не вполне идентичных, центров, московского и республиканского, и наковальней народного давления. Генрих Андреевич держался нарочито простовато, не без крестьянской хитрецы. Не противореча прямо «начальству», выполняя его указания, он старался столкнуть его с реальными фактами, с конкретными людьми, выражающими общее настроение, и одновременно не терял связи с населением.

Впрочем, была еще одна реальность, по существу автономная, с которой ему приходилось считаться: ведомство внутренних дел, представляемое заместителем союзного министра Б. Елисовым. Генерал, особенно поначалу, держался слишком напористо, и я вынужден был сделать ему замечание, видя, как он открывает дверь к секретарю обкома чуть ли не «ногой». Всем своим поведением он как бы говорил: «Вы там говорите, заседайте, а я свое дело, настоящее дело, знаю». Отношение к происходящему выразилось в вырвавшемся у него возгласе: «Когда этот балаган кончится?»

Наутро я приехал в обком. На площади вокруг сработанного помоста с трибуной уже колыхалась толпа по крайней мере в несколько тысяч человек с кумачовыми транспарантами. Она внимала оратору, чей голос, усиленный микрофонами, был хорошо слышен. Эту картину я смогу наблюдать беспрерывно три проведенных дня в Степанакерте, в те часы, когда буду в обкоме.