Триарии - [14]

Иван зажмурился, сжал челюсти, сдерживая надрывный стон. Каждое слово, сказанное Юттой, было правдой. И тем больнее они ранили его, как мужчину и мужа.

- Так надо, милый, так надо, - нежно проговорила женщина со слезами на глазах, срывающимся голосом, поглаживая его напряженную и твердую, как камень руку. – Мы останемся и будем очень-очень осторожны. А когда вы, мужчины, победите, ты вернешься к нам. И все будет как тогда, в Барнумбурге, только нас будет уже трое. Ты, я и наш Ян. И у нас будет еще много-много детей, только ты вернись…

- Когда мне будет восемьдесят пять… - неожиданно проговорил Иван, криво улыбаясь подрагивающими губами.

- Что? - растерянно спросила женщина.

- Когда мне будет восемьдесят пять,

По дому буду твои тапочки искать,

Ворчать на то, что трудно мне сгибаться,

Носить какие-то нелепые шарфы

Из тех, что для меня связала ты.

А утром, просыпаясь до рассвета,

Прислушаюсь к дыханью твоему,

Вдруг улыбнусь и тихо обниму.

Когда мне будет восемьдесят пять,

С тебя пылинки буду я сдувать,

Твои седые букли поправлять,

И, взявшись за руки по скверику гулять.

И нам не страшно будет умирать,

Когда нам будет восемьдесят пять...

- Иван… - рассмеялась Ютта сквозь слезы. – Ведь там наверняка есть и продолжение?.. С ее стороны?

- Есть… - промолвил Иван и закончил стихотворение.

- Когда мне будет восемьдесят пять,

Когда начну я тапочки терять,

В бульоне размягчать кусочки хлеба,

Вязать излишне длинные шарфы,

Ходить, держась за стены и шкафы,

И долго-долго вглядываться в небо,

Когда всё женское, что мне сейчас дано,

Истратится, и станет всё равно —

Уснуть, проснуться или не проснуться,

Из виданного на своём веку

Я бережно твой образ извлеку,

И чуть заметно губы улыбнутся…

[Евгения Иванова, «Когда мне будет восемьдесят пять»]

Ночь вступала во все права, а в небольшой квартире, обнявшись, сидели два человека – основательно потрепанный жизнью мужчина, и молодая женщина. Они очень любили друг друга, и очень хотели состариться вместе, дожив до восьмидесяти пяти, а может быть и больше.

Глава 3

Обычно Томас предпочитал нормальные самолеты. Ракетная техника вызывала у него некоторое опасение, понятное и простительное для того, кто застал время аэропланов-«этажерок». Было что-то противоестественное в том, чтобы лететь верхом на ракетном двигателе. Противоестественное, потаенно-опасное и потому – притягательное.

Томас давно вышел из того возраста, когда, чтобы ощутить жизнь во всей полноте, опасностью нужно приправлять каждый прожитый день. Но его натуре все равно периодически требовался адреналин. Поэтому Фрикке занял свое кресло с приятным предвкушением интересных и щекочущих нервы переживаний. Место рядом пустовало и, хотя в узком вытянутом салоне без иллюминаторов были и другие свободные кресла-ложементы, Томаса грела мысль, что его демарш в зале ожидания скорее всего избавил от неприятного соседства.

Улыбающиеся стюарды прошли вдоль салона, проверяя амортизаторы и ремни безопасности, изредка помогая нерасторопному пассажиру. Все-таки, взлет на ракетопланах по-прежнему оставался весьма суровой процедурой. В хвостовой части что-то загудело, негромко, но басовито и очень внушительно. За бортом отозвался протяжный звон и одновременно мигнули информационные табло, сообщая о начале предполетной подготовки.

В ракетоплане не было ни окон, ни иллюминаторов – нагрузка на аппарат не позволяла ослабления прочности корпуса. Даже в кабине пилотов все управление осуществлялось по приборам и специальным выдвижным перископам. На новейшей модели «Зенгера» обещали специальные экраны в салоне и проекцию изображений с телекамер, но внедрение этого технического чуда откладывалось. По понятным причинам - армия и План теперь съедали все ресурсы Державы.

Впрочем, Томасу не нужно было смотреть, чтобы подробно представлять происходящее. Вот корпус дрогнул – специальные захваты переместили ракету на стартовый станок – огромную многоколесную тележку с твердотопливными ускорителями. Далее последует примерно десять минут полной проверки всех систем, синхронизации запалов, состояния рельсовых направляющих. Занятие для самых лучших, обученных и ответственных сервов, отвечающих жизнью за функционирование всей системы старта.

Томас неожиданно обнаружил, что слишком напряжен, как будто перед рукопашной. Волевым усилием он заставил мышцы расслабиться и утонул в объятиях амортизационного кресла. Еще толчок, загорелось новое табло – красная многолучевая звезда на желтом фоне. Предстартовая готовность. Слева от значка запрыгали числа – обратный отсчет, тридцать секунд. Фрикке начал дышать глубоко и равномерно, насыщая кровь кислородом.

Десять, девять…

Шум в хвосте перерос в пронзительный гул, словно шквал замерший на наивысшей ноте. Пол под ногами задрожал, свидетельствуя о включившихся разгонных двигателях толкателя.

Ноль. Томас резко выдохнул и закрыл глаза, за мгновение до того, как ускорение тяжелым прессом навалилось на грудь, сжимая легкие. Разгоняемый собственными двигателями и стартовым станком ракетоплан ринулся из бункера, в огне и дыме, по массивным направляющим, вздыбившимся гигантским горбом. На обычном самолете это сопровождалось бы непременными криками ужаса, слишком уж непривычным и резким оказывался переход от покоя к стремительному движению, ясно ощутимому даже без иллюминаторов. Но в ракете на старте из-за перегрузок не кричат и даже не дышат, что весьма хорошо для человека, ценящего душевный покой и не переносящего бессмысленных звуков.