Три жизни - [23]

Молоков и обрадовался, и растерялся. Собирался напонужать кнутом бродягу, а нашел, и не поднялась рука, пусть и стоило по справедливости проучить постылую скотину. Бычок заслышал Гнедка, перестал двигать челюстями и невинно уставился на Алексея. Будь на месте Молокова его напарник, он не только отстегал, всю согру всполошил бы матюками и блатными словечками.

Бычок угадал настроение пастуха, резво вскочил и затопал к речке. «Ишь, изучил как местность! — без зла и досады подумал Алексей, следя за телком. — Лучше человека разбирается, лесной животине не уступит».

Бычки насытились за день и следом за однорогим проходателем дружно проследовали в загон. Алексей заложил заворины, оглянулся, и впервые за все лето ожило в нем тревожное предчувствие беды. Занятый мыслями о телятах и ужине, он не разглядел на елани посторонних людей. Под кустом калины стояли три мотоцикла и шесть человек. И, самое удивительное, с ними не было девчонок.

«Эти-то зачем сюда пришпарили?» — попытался догадаться Молоков и ослабевшими руками оперся на жерди.

— Эй, борода, подойди сюда! — негромко окликнул кто-то из шестерки.

Алексей собрал силы и заскочил в седло. На Гнедке все же не так опасно, как пешему, в случае чего конь выручит, спасет от лиха.

— Здорово, робята! — подъехал Молоков к парням. — Чего звали?

От куста отделилось трое. Все плотные, широкие в плечах, на всех куртки из искусственной кожи. Один быстро, не на русском языке, что-то сказал оставшимся у мотоциклов, и Алексею:

— Мы племянники Хабибуллина. Слыхал такого? Тут наши места, тут дикий козел на водопой ходит. Ты покажи нам воду.

Опять какая-то тоска зашевелилась в душе и слабость овладела телом. Слыхать-то Алексей слыхал, как же не слыхать! Замараевские мужики рассказывали: разбойнички — племянники у пастуха, бывало, ночью бух да бух гремят ружья, из-под фар лупили живность еще задолго до открытия охоты. Изловить их проще простого, но сунуться за ними в лес побоялись. Стукнут картечью, а кто — ищи свищи. И еще одна загвоздка: старший племянник пастуха служит в городской милиции. Звание, говорят, не ахти какое — младший лейтенант, но кто знает, какую он власть имеет…

Все шестеро ждали ответ Алексея. Молчали, но понимал он — уверены любители козлятины, что возражения не будет. «Шиш вам, гады, а не мясо! Душегубы…» — поднималась злость в Алексее.

Молоков знал ходы-переходы козлиные, сколько раз восторгался он лесной животиной, когда козлы пили воду из усыхающего озерка вместе с его бычками. Пугливо косились на пастуха, однако не убегали. Не однажды Алексей натыкался на привал козлов. Полюбуется на них и без топота скрадется на Гнедке. Умиляется он, как дитя, видя доверчивость дикой животины.

— Ишь ты! — улыбаясь, шептал Молоков. — И как они чуют, что не трону их я, что нет у меня худого на уме?

Даже Пайвину не сказывал Алексей про козлов. Тот и не охотник, хотя каждого рыбака просит купить ему в городе пороха — бездымки и дроби. Уж такой он Александр цыганистый — всегда чего-нибудь да просит у людей. И вот сейчас от него ждут, чтобы он предал козлов.

— Конешно, я в законах не шибко разбираюсь, робята, — начал издалека Молоков, сдерживая дрожь в голосе. — Да читал как-то, запрещено козлов бить вообще, а летом и подавно закрыта всяческая стрельба.

— Хы-гы-гы! — забулькало в горле у мрачного детины с бескурковкой на плече. — Ты нам, борода, не качай права, а кажи водопой и убирайся к себе в ржавый сортир.

— Рахим, не горячись! — подсказал сухощавый и, видать, старший по возрасту.

«Уж не он ли милиционер?» — присмотрелся к нему Алексей и мысленно подтвердил: да, он!

— Езжайте, робята, от греха подале! — начиная терять спокойствие, посоветовал Молоков. — Не дам я обижать лес, понятно? Меня в согре утопите — все равно достанут вас. Не спасет вас милиция. Понятно?

Гнедко — животное умное: вострил, вострил уши, да как взыграет на дыбы, да как крутанется! Еле-еле Алексей в седле удержался, а троица врассыпную и за куст.

Под неизвестную ругань вперемежку с русскими матюками достиг Алексей вагончика, отпустил Гнедка — чужим он ни за что не дастся, и скорее в укрытие. А коли бросятся сюда? Дверь запросто сорвут с ржавых петель, а то и вагончик опрокинут. Ах, а топор-то на что имеется! При домовом находе полагается самооборона и никто ни на этом, ни на том свете не завинит Молокова. Сроду не поднимал руки своей он на человека, да разве люди эти-то?

Пока Алексей, лежа на полу, с плотницким топором в правой руке, готовился к обороне, на улице бешено взревели мотоциклы, и желтые жала света прокололи насквозь через дыры и щели вагончик, впились, казалось, и в его тело. Молоков плотнее прижался к половицам и ждал продолжения.

Снова завыли мотоциклы, обволакивая дымом елань, затем шайка газанула вокруг елани. Свет фар резанул в глаза, ослепил Алексея, и тут же его оглушили сдвоенные выстрелы, много выстрелов по вагончику. Жикнули картечины, прошивая без труда ржавое железо, тугой воздух ударился о стенку, и вместе с грохотом смешалось жалобное звяканье разбитого стекла.

«Убьют, сволочи…» — мелькнуло в голове, и вспотевшие пальцы сами разжались на рукояти топорища. Но свет пропал, и мотоциклетный треск отдалился, лишь бором перекатывалось испуганное эхо. Голову разламывал глухой звон, сердце кто-то сжимал до боли, и слабли онемевшие ноги…