Три жизни Юрия Байды - [48]

— Есть! — козырнул Варухин, и с достоинством удалился.

Коржевский встал. Он старался держаться по-военному, но в голосе его вместо «железа» прозвучал укор и досада.

— Боец Байда, за самовольство, едва не приведшее к срыву задания по разведке, вы заслуживаете строгого наказания. Но, учитывая вашу неопытность и то, что вы взяли нужного нам «языка», ограничусь выговором.

Юрась на выговор не обиделся. «Правда, — подумал он, — получить взыскание за первое задание — начало не из лучших. Но ведь говорят, что человек рождается в муках, с болью и криком! Так и я рождаюсь. Другим это незаметно, а я знаю, что рождаюсь и начинаю жить именно сейчас, здесь. А выговор — чепуха! Это щекотка, а не муки…»

— Выговор Байде объявлять нельзя! — вдруг раздалось из темного угла землянки.

— Что-о?! — протянул Коржевский, и все повернулись на голос из угла.

— Я говорю, объявлять Байде выговор несправедливо, — твердо повторила Васса. — Это я обманула его, сказала накануне, что командир требует добыть химикаты. Меня и наказывайте.

Поднявшись с нар, она обвела всех отчужденным взглядом. Купчак закашлял, остальные огорошенно молчали. Лишь Юрась, повернувшись к ней, тихо сказал:

— Ну зачем вы это…

Васса одернула платье и направилась к двери, похожая сейчас, как показалось Юрасю, на своенравного ребенка. Он еще раз с сожалением подумал: «Ну зачем же ты так? Да за тебя я готов получать выговора хоть каждый день!»

* * *

Куприяна допрашивали весь день, затем было объявлено: вечером суд. Вскоре последовал приказ: проверить оружие и получить дополнительно боеприпасы для предстоящей операции. Какой? О таких вещах у партизан говорить не принято. И так ясно: раз отряд начал экстренно готовиться к боевым действиям, значит, предстоит что-то серьезное.

Афанасьев построил взвод разведки, прошелся перед бойцами, проверил исправность оружия, затем прошелся еще раз, оценивающе оглядел бойцов, покрутил головой и сказал:

— Нда… пообносились мы и пообтрепались — дальше некуда. Посмотрите, товарищи, на свои штаны, а? А ведь в отряде имеется женский пол! К лицу ли нам ходить в таких, извиняюсь, драных штанах?

— Не-е-е! — отозвался взвод хором.

— И я так думаю. Поэтому приказываю проявить ловкость и находчивость, чтобы после выполнения боевой операции я никого в таких штанах не видел. У нас не армия, так что извольте, чтобы каждый беспокоился о собственных штанах и зипунах.

Афанасьев распустил строй и пошел готовиться к походу, чувствуя глубокую неудовлетворенность делами в отряде, собою… «Воюем, называется… то операция «картошка», то операция «штаны»…»

…Вечером на выбитой сапогами площадке при свете костра начался партизанский суд. Обвинительное заключение было коротким и предельно ясным: измена Родине и пособничество врагу, а именно: выдача гестапо партизанской разведчицы Агнии Данилковой, выдача врагу лесного хранилища, активное содействие немцам в деле вывоза в Германию советской молодежи, а также продуктов питания, выдача германским властям своего племянника — партизана Юрия Байды.

Куприян выслушал обвинительное заключение, не проронив ни слова, не взглянув ни на кого. Пока шло судебное разбирательство, он сидел ссутулившись, поникнув головой. О чем в это время он думал, что мучило его мозг, душу? Страх? Раскаяние? Тяжесть ответственности?

Ему разрешили сидеть и тогда, когда приходилось отвечать: левая ступня у него сильно распухла. Но вот он поднялся на ноги, чтобы выслушать смертный приговор: казнь через повешение. Здесь он впервые вскинул голову и обвел взглядом не партизан, многих из которых хорошо знал, а что-то другое, что находилось вдали, от чего не мог оторвать глаз. Там, среди дубов, окруживших поляну, стоял один с толстым, обломанным бурей суком, на котором недавно висела злополучная гиря Варухина и где сейчас качалась змеей петля, слабо озаренная мерцающими отблесками костра. И окружающий мир, суровые, словно вытесанные из коряг, лица партизан показались ему в тот миг не настоящими, а настоящими — вот тот сук и та петля. Он готовил их себе всю свою жизнь. От предсмертного ожидания, от страшной безнадежности Куприяну вдруг захотелось завыть по-волчьи, горько и тоскливо. Холодными струйками полз, охватывая тело, страх, и Куприян не мог ни защититься, ни преодолеть его. Он провел рукой по безволосой голове, суетливо завозился. Пустые глаза что-то искали в темноте. Нашли, Это было лицо Юрася — бледное, измученное. Оно единственное проступало, как светлое пятно надежды. И Куприян упал на колени.

— Юрасю! Пощади, племянничек! — в исступлении взмолился он, поддаваясь внезапно нахлынувшему отчаянью.

Все повернулись в сторону Юрася. Он шевельнулся, посмотрел на дядю с недоумением. Вернее, не столько на дядю, сколько на его вытянутую, худую, морщинистую шею. И вдруг в нем настойчиво заговорило чувство жалости к старику, который выкормил и выучил его. На миг он словно забыл то зло, что сделал людям и ему самому этот человек, и в волнении расстегивал и застегивал ворот рубахи…

«Кого жалеешь? Предателя?!» — вдруг опомнился он и тут же, тяжело повернувшись, ни на кого не глядя, ушел в темноту.