Три жизни Юрия Байды - [44]

Стало свежо. Быстро сгущались сумерки. Когда совсем стемнело, Юрась выбрался из укрытия и осторожно по меже проскользнул на задворки. Шел, согнувшись, по высокому сухому бурьяну, но ни один звук не выдал его присутствия. Неслышно приблизился к будке отхожего места, смутно черневшей за дядиным домом. Когда осталось шагов двадцать, выпрямился и неторопливо направился во двор.

Ставни на ночь, как обычно, были закрыты, но в щели пробивался свет. Поднял руку, но не постучал, опустил в нерешительности. Потоптался под окном. «Не врюхаться бы…». Прижался ухом к ставню, слушал долго, но тщетно: сердце стучало так, что в ушах отдавалось, — попробуй услышь, что там внутри, за окном! На всякий случай финку переложил из кармана в рукав. «Ну, будь что будет!» — и он направился к двери.

И все же, до того как войти в хату, Юрась попытался еще раз представить себе встречу с дядей, нарисовать ее мысленно, чтоб не оплошать, потому что его все время что-то настораживало. Итак, он входит в хату. У дяди глаза лезут на лоб и отвисает челюсть. Потом он разражается длинной бранью, потом… В общем, все идет как и должно. Дядя шумит, Юрась молчит, выжидает подходящий момент, затем начинает напускать туману. В случае, если дядя на это не клюнет, Юрась пригрозит подкинуть тайное письмо в гестапо. Дядя, конечно, испугается. Но до шантажа, видимо, дело не дойдет. Ведь Куприян считает, что племянник здоров лишь на кулак, а по уму — недоросль, простачок, не способный ни слукавить, ни обмануть. Поэтому, что б Юрась ни наплел, будет принято за чистую монету. Куприяну не останется ничего другого, как напялить свой суконный пиджак и отправиться с поклоном к Кормыге. Что, собственно, и требуется. Имея такую базу, как дом старосты, можно организовать разведку что надо. Так Юрась представлял встречу с дядей…

На осторожный стук в окно бабка Килина спросила из-за двери, кого бог принес, и, узнав по голосу Юрася, ахнула, запричитала. Юрась юркнул в сени, спросил шепотом, нет ли чужих, и прошел в хату.

Куприян в пиджаке дремал на кровати. Увидев, кто заявился, вскочил, будто его черти подбросили, выпучил глаза, позеленел весь и дышать перестал. Зрачки колючками впились в племянника.

— Добрый вечер, — поздоровался Юрась негромко.

Дядя засопел, застучал ногами, показывая дрожащим скрюченным пальцем на дверь:

— Геть! Геть, шибеник! Чтоб твоего злодейского духу тут не было!

Юрась пытался заговорить, но дядя продолжал кричать неистово и злобно:

— Геть, сказал! Геть, иначе кликну полицию!

«Ну, пошел теперь кривляться! Черт с тобой, кривляйся, пока не надоест!» — беспечно подумал Юрась. Снял шапку и сел на лавку, вытянув ноги.

— Да вы послушайте, дядя, у меня к вам важное дело… — сказал он примирительно.

— Нет у меня никаких делов с убивцем! Нет тебе здесь приюту, изменник! Уходи, пока цел! Сейчас же уходи!

— Да послушайте ж, дядя. Ну, скажите вы ему, бабо…

Куприян, размахивая кулаками над головой, выбежал в смежную комнату. Юрась пошел было вслед за ним, но бабка встала на пороге.

— Не чипай его. Сядь и не рыпайся. Дядя покричит-покричит да и утихомирится… Чи ты его не знаешь? Лезь краще на печь и лежи себе. Ох, горенько мое! И на что ж ты поубивал тех хвашистов? Ой, загубишь ты свою головоньку. Не сносить ее тебе. Ну, скидай чеботы, отдохни, а я вечерять тебе соберу.

Юрась снял стеганку, сапоги, растянулся на печке с угла на угол — иначе не вмещался. Вот это жизнь! Красота! Тепло! Хорошо! Но только бабка успела подать ему подушку, как в сенях залязгала щеколда. Юрась слез с печи. Распахнулась дверь, и Юрась обмер: в хату входил вооруженный фриц. Встал посреди комнаты, поглядел на бабку Килину, на Юрася, спросил:

— Вер ист да шрейст?[11]

Из смежной комнаты выскочил Куприян уже совсем одетый. Поклонился немцу, указал пальцем себе на грудь:

— Староста…

Солдат кивнул головой.

— Их ферштее[12].

Затем солдат показал на Юрася:

— Вер ист да? Зих аусвейсен документ?[13]

Юрась стоял ни живой ни мертвый, испуганно глядел на дядю, дядя — на Юрася.

Вдруг Куприяново лицо перекосила злоба. Он, показав на племянника, крикнул солдату:

— Бери его! Он бандит! Партизан!

— О-о! Партизан? — с изумлением воскликнул солдат и тут же, направив на Юрася автомат, властно приказал: — Хенде хох![14]

Юрась продолжал растерянно стоять.

— Выходь, паскуда! Выходь! — шипел старик из-за спины солдата. Его крючковато растопыренные пальцы тряслись еще больше.

Немец блеснул угрожающе оружием.

Юрась медленно и вяло поднял руки и с гнусной покорностью ждал конца. Он смотрел сверху на щербатый перекошенный рот бабки Килины, на узкий, клином, подбородок старика, на задиристое лицо солдата. Часто стучало сердце, ладони цепенели, становились деревянными.

— Иди! — хрипел дядя в исступлении и стучал ногами. — Иди! Ступай вслед за своей потаскухой Агнией! Для всех вас — одна перекладина! — Он опять недооценил племянника.

Стоило ему это сказать, как вдруг с Юрасем что-то произошло. Произошло что-то необъяснимое, как внезапный возврат к жизни. Руки, налитые кровью, вдруг ожили. Все последующее запомнилось до мелочей. Когда фриц, показав арестованному на дверь, сделал шаг к печке, чтобы освободить ему проход, Юрась обрушился на него всем своим телом. Глухо бухнули половицы. Стол опрокинулся, затрещал. Испуганная бабка едва успела схватить со стола керосиновую лампу. Хрипящий клубок тел покатился, отлетел к стене. Бабка, часто крестясь, с лампой прижалась в углу. Солдат вцепился в свой автомат — не вырвать. Старик семенил вокруг, норовил ударить племянника ногой в пах, но Юрась изловчился, хватил фрица кулаком меж глаз. Автомат брякнулся на пол. Куприян схватил его, но Юрась вскочил на ноги, рванул оружие к себе так, что дядя грохнулся рядом с немцем.