Три жизни на двоих - [25]

– По-моему, им всё равно. Виталине по жизни на дочь наплевать, для Василия главное, чтобы девочка была здорова, а бабушка с дедушкой счастливы до безумия, что внучка взялась за ум, они, наверное, и цирковому училищу были бы рады.

– Повезло тебе с Лизиными стариками.

– Не говори. Всем бы внучкам таких бабушек с дедушками – понимающих, деликатных, отзывчивых. – Девушка нагнулась, чтобы потрепать ткнувшегося ей в ноги щенка. – Кто бы мог подумать, что чувство вины тоже бывает полезным для отношений?

– Только если оно обоюдное, в противном случае одна сторона просто сожрёт другую. – Дама вздохнула. – А как… Сергей?

– Плохо. Только на морфии и держится. Хотя старается не показывать виду, говорит, что счастлив, что скорая смерть – не повод убивать радость, которая в кои-то веки появилась в его жизни. Но, по-моему, ему страшно. Я хочу привезти к нему Алика, его метод должен быть исключительно действенным против страха смерти.

– Да уж! Бояться того, чего нет, как-то глупо, а Сергей Игоревич не производит впечатления дурака. Хотя, конечно… Ладно, все мы не без греха. Ты мне вот что скажи: как он в результате распорядился наследством? Насколько я понимаю, упомянуть тебя, то бишь Лизу, в завещании он не может – иначе у Ирины и Лизиных родственников появятся вопросы?

– Ну да. Лизину часть он завещал Овсепу – с тем, чтобы тот передал Лизе, когда она, то есть я… Короче, когда мы достигнем совершеннолетия. А всего частей шесть. Две – родителям Сергея, одна – Ирине, одна – Злате, и одна – на благотворительность. Григория он из завещиния выкинул. Кстати, о Григории… Ты поддерживаешь связь с Павлом Фёдоровичем? Он следит за процессом?

Дама помрачнела.

– Следит-то он следит, да что толку? Не притянут младшего Водопьянова по сто пятой, это и к гадалке не ходи. Раз вы с Сергеем категорически против обнародования вашего родства, у сукиного сына нет мотива. А без мотива его любой плохонький адвокат отмажет от обвинения в убийстве. Так что осудят, скорее всего, по сто девятой: причинение смерти по неосторожности. Но осудят железно. Павел нашёл охранника, который выпустил КамАЗ с Водопьяновым за рулём с территории гаража, автосервис, где тягач ремонтировали, а главное – таксиста. Представляешь, этот дядька опознал гада в ряду из пяти парней одного типа внешности. Видел какую-то долю секунды в машинном зеркале, а запомнил, по его собственным словам, на всю жизнь. Эх, такая доказательная база пропадает! По сто девятой максимальный срок – два года.

– Не переживай, Ксень, два года для избалованного буржуйчика – тоже не сахар. Если бы его укатали лет на десять, Сергей, наверное, страдал бы ещё и из-за него. Сын, как ни крути… Как бы то ни было, мы с тобой знаем, что от справедливого воздаяния не уйдёшь: не в этой жизни, так в следующей оно убийцу настигнет.

– В следующей жизни он не будет иметь понятия, за что ему воздаётся, – проворчала Ксения. – Какой смысл в наказании, если наказуемый не знает за собой вины? Нет, моё чувство справедливости посмертной расплатой не утолишь. Здесь нагадил, здесь и разгребай. Только с нашими законами справедливости фиг добьёшься! Кстати, ты была права: твоя мамашка, естественно, ринулась в суд оттяпывать свою "обязательную долю". И оттяпала бы наверняка, если бы не твоё письмо. Мой адвокат нашёл всех, кого ты там упомянула: ваших соседей, твоих учителей, друзей, коллег твоего отца и Ольги Варламовны – из тех, что помоложе… Все готовы, более того, рвутся дать показания. По прикидкам моего адвоката, шансы на признание мадам Ткаченко "недостойной наследницей" где-то шестьдесят из ста. Но я откушу ему голову, если он не выиграет это дело.

– Какая ты кровожадная, – улыбнулась девушка. – Да пускай подавится своей "обязательной долей". Нам с тобой и тех денег, которые оставляет дочери Сергей, не истратить до конца жизни.

– Я кровожадная?! – Возмутилась дама. – Да я просто образец милосердия! За то, что эти сволочи с тобой сотворили, их следовало бы замуровать заживо в каком-нибудь сыром подземелье, а я всего лишь хочу не дать им нажиться на смерти бедняжки, которую они превратили в травленную дичь. Кстати, теперь-то ты можешь мне сказать: чем они тебя так запугали, что ты четверть века пряталась по конспиративным квартирам?

Девушка поморщилась.

– И охота тебе в этом копаться, Ксенька? Ничего запредельного там не было. Обычное насилие. Не сексуальное – физическое и психологическое. А что до моей запуганности, ты же знаешь: травмы детства способны покалечить психику до полной неадекватности. Мои фобии – ещё цветочки.

– Рассказывай! Если там не было сексуального насилия, чего же ты всю жизнь от парней шарахалась? С лица бледнела, когда они всего-навсего садились рядом или даже просто на тебя смотрели?

– Отчим тоже просто смотрел. Ничего больше, честное слово. А что я под его взглядом чувствовала себя голой и распятой, так это были только мои проблемы, верно? Взгляды к вещдокам не приобщишь и к делу не подошьёшь. Тем более, что таким специфическим образом он смотрел на меня, только когда мы были вдвоём. Хотя мать, кажется, всё равно что-то такое чувствовала. Во всяком случае, после моих тринадцати лет она лупила и унижала меня с особым остервенением. Вытравливала любые проявления женственности – вплоть до обкарнывания портновскими ножницами. Слушай, хватит об этом, а? Теперь-то это точно дело прошлое…