Три жизни: Кибальчич - [59]

— Простите! — В голосе первоприсутствующего было плохо скрытое раздражение. — Все это прямого отношения к делу не имеет. Для суда необходимо знать, приготовляя динамит и снаряды, вы знали, для какой цели они предназначены?

— Да, конечно, это не могло не быть мне известно.

Герард вытер носовым платком вспотевший лоб. "Что вы делаете, Николай Иванович! Вы мне не оставляете никакой возможности, никакой крохотной зацепки!.."

— Я знал, — повторил Кибальчич, — и не мог не знать.

Фукс нетерпеливо подался вперед, пенсне слетело с глаз и повисло на золотой цепочке.

— Вы могли бы уточнить эту мысль? — В голосе первоприсутствующего были азарт и нетерпение.

— По-моему, я высказался ясно. — Кибальчич усмехнулся. — Но если суду нужны уточнения, пожалуйста. Когда началось обострение борьбы правительства с партией, мне стало ясно: нам придется прибегнуть к таким средствам, на которые партия раньше не решалась. Имею в виду тактику террора. — По залу прокатился ропот. — И я поставил перед собой цель: запастись теми техническими и химическими сведениями, которые для этого нужны. Я прочитал все, что смог достать на русском, французском, немецком и английском языках, касающееся литературы о взрывчатых веществах. В напряженной тишине зала явственно прозвучал чей-то возглас изумления. — И все время, пока велась эта борьба, я следовал в этом отношении партии, вместе с другими лицами принимая участие в изготовлении динамита, мин и метательных снарядов.

Двадцать восьмого марта с утра зал суда был переполнен: ждали обвинительной речи прокурора.

Заседание началось в десять часов утра.

— Встать! Суд идет!

Все заняли свои места, и в напряженной тишине первоприсутствующий Фукс сказал:

— Обвинительную речь имеет честь произнести исполняющий обязанности прокурора при особом присутствии господин Муравьев!

Муравьев поднялся на кафедру. Его высокий лоб пересекла волевая глубокая морщина, он медленно раскрыл кожаную папку, в которой лежали листы плотной бумаги.

Затянулась томительная пауза.

— Господа сенаторы! Господа сословные представители! — Голос был полон скорби и пафоса. — Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи… — В зале послышался истерический женский вскрик, и дама под черной вуалью во втором ряду упала в обморок; двое офице-ров быстро вынесли ее в боковую дверь. — Перед свежей, едва закрывшейся могилой нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача отечества… — Герард увидел, как Кибальчич нагнулся к Желябову, что-то сказал ему, Желябов кивнул, и на его лице промелькнула ироническая улыбка. — …потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения…

…Обвинительная речь Н. В. Муравьева продолжалась пять часов. Прокурор сделал все, чтобы опорочить первомартовцев, партию "Народная воля", ее идеалы и борьбу за них. Он призвал на помощь все свое красноречие, чтобы втоптать в грязь этих молодых людей, прошедших по жизни короткий, воистину героический, полный трагизма путь. Но не одни верноподданнические чувства руководили прокурором Муравьевым. Верный слуга трона понимал, что от произнесенной речи на этом "процессе века" зависит его собственная карьера. На свое обвинение он делал точную ставку. И Муравьев не ошибся: скоро он стал обер-прокурором Судебной палаты, а затем и министром, преклонные годы вельможи от юстиции украсил титул посланника с окладом в семьсот тысяч рублей в год.

Герард видел, что все пять часов его подзащитный слушал прокурора с напряженным вниманием. Однако особенно внимательным стал Николай Кибальчич в конце обвинительной речи. Он даже несколько подался вперед, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Русской почве чужды и лжеучения социальнореволюционной партии, и ея злодеяния, и она сама. Не из условий русской действительности заимствовала она исходные точки и основания своей доктрины. Социализм вырос на Западе и составляет уже давно его историческую беду. У нас ему неоткуда взяться, у нас не было и, слава богу, нет до сих пор ни антагонизма между сословиями, ни преобладания буржуазии, ни традиционной розни и борьбы общества с властью. Многомиллионная масса русского народа не поймет социалистических идей…

Еще вчера обвиняемым по их просьбе было разрешено иметь бумагу и карандаши, теперь Владимир Николаевич Герард видел, что Кибальчич что-то быстро, торопливо записывает.

— Сторонниками нового учения являются у нас люди, которым без социализма некуда преклонить голову, нечем заниматься, нечего есть, не о чем думать. — Голос прокурора был полон желчи и насмешки. — Огромные движения, умственные, общественные и экономические, вызванные великими реформами великого царя-мученика, подняли и повернули все элементы русской жизни, взволновав ее со дна и до поверхности. Но, процеживаясь и оседая, движение дало никуда не годные отбросы, от старого отставшие, к новому не примкнувшие и на все готовые. Явились люди, могущие за неимением или нежеланием другого дела только "делать" революцию. — Зал наполнился негодующими возгласами. Николай Кибальчич быстро писал. У него сломался карандаш, и ему отдал свой Желябов. — Отрицатели веры, бойцы всемирного разрушения и всеобщего дикого безначалия, противники нравственности, беспощадные развратители молодости, всюду несут они свою страшную проповедь бунта и крови, отмечая убийствами свой отвратительный след. Дальше им идти некуда: первого марта они переполнили меру злодейств.