Три жизни - [57]

С тех пор прошло не одно десятилетие. Я выходил на волю, снова садился, но этот случай не переставал лежать на моем сердце тяжелым камнем. Никому и никогда не рассказывал я о нем, даже самым близким, хотел промолчать и в этой книге, но чувствую, что не могу — на то она и исповедь моя.

На свободе люди продолжали жить, как и раньше. Мать вышла замуж, и, в очередной раз оказавшись (ненадолго!) дома, я познакомился с отчимом, с которым мы тут же подружились.

Я стал все больше задумываться о своей судьбе. Прокручивая историю моей жизни, я начал понимать, что в большинстве ситуаций никакая физическая сила и спортивная тренировка, никакая воля и мощная психика не могли сами по себе спасти меня не только от потери человеческого облика, но и просто от гибели.

С какого-то времени я стал чувствовать незримое, невероятное вмешательство каких-то сил в самых опасных ситуациях, из которых, казалось, не было выхода. Каждый такой случай можно было объяснить стечением обстоятельств, моей находчивостью или быстротой реакции, психологией людей или чем-то другим. Однако я понимал, что так не бывает, так не может быть всегда.

Что-то остановило руку, готовую сорвать с меня крест. Мои переломы, достаточные для того, чтобы другой человек отправился на тот свет, заживали и не слишком тревожили меня в дальнейшем. Я выходил невредимым из смертельно опасных ситуаций. И все это было связано с чем-то внутри меня. Я знал: стоит мне переступить какой-то предел, избрать другую линию поведения — может быть, даже более законопослушную — и эта поддержка исчезнет, охранные силы покинут меня.

Однажды в Львовской тюрьме я попал в карцер за отказ от работы. Вместе со мной на работу не вышли еще восемнадцать человек, и надзиратели считали, что причиной этому я. Я встал администрации поперек горла и ждал расплаты. Как-то днем два надзирателя ворвались в изолятор и, надев на меня наручники, повалили на пол и стали душить. Как бы ни был ты силен, двум здоровым мужикам ничего не стоит задушить тебя, а потом инсценировать самоубийство. «Боже, помоги мне, дай силы выжить!» — взмолился я. Это был на моей памяти первый случай, когда я напрямую обратился к Богу. До того бывали какие-то смутные, не выраженные словами надежды, ощущения посторонней поддержки, уверенность в том, что судьба не даст мне погибнуть. Сегодня мое положение казалось совершенно безнадежным. Я был один в каменном мешке, из которого ни до кого не докричишься, если б даже смог на минуту ослабить корявые нечеловеческие пальцы полного ненависти надзирателя, сдавившие мне горло. Я стал задыхаться, проваливаться в темноту, слабеть… В этот раз спасения ждать мне было действительно неоткуда.

Вдруг в начале коридора хлопнула тяжелая металлическая дверь карцерного блока, и голос замначальника тюрьмы громко позвал:

— Нечипоренко! Гудков! Вы где?

Надзиратели сразу бросили меня душить, путаясь в ключах, открыли наручники и, наскоро пригладив вихры, надвинув фуражки, торопливо выскочили из камеры.

Оказалось, что к нам пожаловала высокая комиссия прокурорского надзора. Ко мне это не имело никакого отношения, просто в том же коридоре содержались приговоренные к смертной казни, и комиссия выполняла обязательную формальность: последнее посещение смертников. А самое удивительное было то, что комиссию ждали назавтра. Вы понимаете? Такие комиссии могут опаздывать на сутки, на недели, на месяцы, но никогда не являются раньше срока.

Я даже не стал разбираться, что здесь правдоподобно, что нет. Я почувствовал сильный толчок сердца: Бог!

С тех пор оно всегда бьется с мыслью о Боге.

Однако еще долгие годы я не мог мое ощущение Бога выразить в словах, определить для себя моего собственного Бога. Я всегда много читал. Естественно, что в советской тюрьме богословских трудов не держат. Однако русская классика постоянно говорила о Боге. Но для наших великих писателей Бог сопровождал каждого человека с рожденья, не оставляя его ни дома, ни в обществе. Я же шел к моему Богу в одиночку.

Я думаю, главная мысль, к которой я пришел в те годы и которая помогла мне выжить, заключалась в том, что на земле добра и любви больше, чем зла. Читатель улыбнется, для него это, возможно, прописная истина, но пусть не забывает: я пришел к ней сам — и в такой обстановке, где о добре говорить не приходилось.

Мне было в то время двадцать три года.

СВЯЩЕННИК

Я запомнил эту камеру потому, что в ней делали ремонт. Нас, все три десятка заключенных, перевели на один день в другую камеру, а когда назавтра вернули, мы застали свежевыкрашенные стены и нары и новый бетонный пол, от которого веяло поистине могильной сыростью. Я уже знал по опыту, что сырой бетон — прямой путь к чахотке. Он высасывает из человека все соки. Достаточно проспать две-три ночи возле свежеуложенного бетона, и весь твой организм — легкие, почки и надпочечники — будет поражен смертельной болезнью. Сырой бетон всасывает в себя человека без остатка, и опытный арестант хорошо это знает. В тюрьме нельзя слишком открыто заботиться о других. Альтруизм там кажется подозрительным. И все же я советовал ближним соседям меньше спать и, по возможности, держаться на верхних нарах, подальше от бетонного покрытия.