Три жизни - [37]

Впрочем, в том мире есть немало людей, почти не обращающихся к нецензурной лексике. Это те, кто пользуется наибольшим авторитетом и кто сам изобретает свой собственный язык общения.

В этом мире существует совершенно условный и строго регламентированный лексикон, которому может позавидовать любой протокол каких-нибудь Гаагских конференций или Женевских соглашений.

Придя первый раз в незнакомую камеру, нужно было знать, какие слова произнести при входе. Это сразу же определяло твое место в камерной иерархии — и твое место на нарах. К примеру, человек, уже известный в этом мире своими поступками, входя в камеру впервые, говорит спокойным голосом:

— Привет, братва! Кто в хате?

И, внимательно оглядев вновь прибывшего, сокамерники уступают ему одно из лучших мест.

— Ну, чего ты? Падай! — отвечают они дружелюбно.

И если бы перевести это на общепонятный русский, то потребовалось бы никак не меньше десятка печатных страниц.

Тюремных и лагерных надзирателей называли по-разному в разные годы: это были менты, мусора, цырики, городовые, ключники (последнее название пошло бытовать с моей легкой руки).

Людей, сидевших в лагерях бессрочно (были и такие), называли «тяжеловесами» или говорили, что им сидеть «от синюги до пинюги», — переводчик, оставь надежду найти соответствие на твоем языке!

Зэк, отсидевший по разным тюрьмам полжизни и достигший семидесятилетнего возраста, назывался «лагерный мальчик».

«Животновод» было пренебрежительным названием недостойных — да простят меня славные животноводы всех стран!

«Рот фронт», лозунг немецких коммунистов начала двадцатого века, поднимавших с угрозою сжатый кулак, это было такое оскорбление, которого я не собираюсь даже объяснять и за которое новичок мог вполне поплатиться жизнью.

Но самыми страшными для тех, к кому они относились, были выражения, которые ты изобрел сам в каком-нибудь конкретном случае. Я мог, например, сказать с едва заметной угрозой переростку, избивающему у меня на глазах малолетку:

— Ты! Длинношеее животное! Оставь пацана в покое!

И он оставлял.

И это мог сказать далеко не каждый. Право на это нужно было заслужить. Чтобы так сказать, у тебя должно быть имя в этом мире.

А имя создают поступки.

ПОДКОП

За убийство Беса суд добавил нам с Костей по шесть лет. Наши матери подали на кассацию. К тому времени управление лагерей получило массу писем от родителей, чьи дети отбывали срок в воспитательной колонии в Прилуках. Поток этих писем уже невозможно было скрыть. Отбыв наказание, вышли на свободу многие из тех, кого Бес искалечил на всю жизнь. Выяснились новые подвиги Беса, среди них — изнасилование малолетних заключенных. Киевский кассационный суд переквалифицировал обвинение на превышение пределов необходимой самообороны и снизил срок до двух лет. Мы снова подали жалобу, и Верховный суд учел поведение Беспалова, многочисленные жалобы на него и отменил наш новый приговор, хотя нельзя сказать, чтобы смягчил предыдущий: нас оставили досиживать первоначальные сроки, зато в других, еще более страшных лагерях.

Меня отправили в лагерь особо строгого режима возле города Самбор Львовской области.

Когда этап прибыл в лагерь, нас раздели и голых выстроили в шеренгу перед столом, за которым сидел принимавший нас майор. На столе лежало десятка два папок с делами на каждого из стоявших перед ним в чем мать родила малолетних преступников. Как бы ты ни был нечувствителен, отсутствие одежды делает тебя гораздо более беззащитным, и все невольно сжимались под взглядом майора. Вдоль шеренги шел старшина с дубинкой в правой руке. Мне это было уже знакомо. Это повторялось при каждом прибытии на новое место, но чем дальше, тем все более жестоко и унизительно. Я знал: старшина должен ошеломить, запугать каждого из новичков, чтобы потом легче было его подчинить.

— Почему так стоишь? — неожиданно спрашивает он подростка, который стоит точно так же, как все остальные. И тот получает страшный удар дубинкой в живот ниже пояса. Такие удары хорошо смотреть в кино со Шварценеггером: там уже через минуту герой оправляется и бодро движется дальше. На деле подобный удар ты чувствуешь месяц, даже больше, а если не повезет, и всю жизнь.

Очередь доходит до меня. Я знаю, что лучше не смотреть ему в глаза, но смотрю. Старшина замечает у меня на груди крестик на суровой нитке. Нательный крест считался в тюрьме нарушением правил, и его всегда отбирали, а чаще грубо срывали с шеи вместе с кожей.

— А это что такое? — спрашивает он грубо. Я не отвечаю. Этот первый мой крестик я сделал в кузнице для себя и для Кости, разрезав банку из-под сгущенного молока. Не думаю, что я тогда был действительно верующим. Но мы инстинктивно чувствовали, что нам необходима вера в нечто высшее, необходима связь с чем-то таким, что недосягаемо для наших ни во что не верующих тюремщиков. Старшина протягивает руку, чтобы сорвать крест, но я с силой ее перехватываю. Дубинка в его руке поднимается и вот уже должна с силой обрушиться на мою голову. Однако майор, листавший мое дело, неожиданно подает старшине знак.

— Это он… Оставь его!

Слово «он» означает, что они уже обо мне говорили до моего прибытия, что меня причисляют к людям, о которых известно, что у них были поступки. Они уже дорого заплатили шрамами за свой опыт, за свою безопасность, за право на жизнь. Лагерная администрация знает, что такого человека не удастся сломать и заставить полностью подчиниться. А ведь майор — тоже человек. Он проводит большую часть жизни в лагере, бок о бок с нами. У него семья, и наверняка есть дети. Ему тоже не хочется зря рисковать своей жизнью.