Три женщины, три судьбы - [48]
А теперь перейдем непосредственно к письмам.
Сохранились два небольших письма Панаевой к Некрасову за 1855 год, оба написаны летом, одно за другим, с промежутком в 8 дней.
Первое письмо датировано 30 июня. Это тяжелое время для обоих. Вот что пишет комментатор по поводу этих писем: «Три более ранних письма (третье письмо — записка в одно предложение, — И. Ч.) Панаевой к Некрасову (1855) относятся ко времени обострения их отношений: весной 1855 года умер сын (второй их погибший в раннем возрасте ребенок)[227], болезнь самого Некрасова приняла особенно опасное развитие, денежные дела Панаевой были крайне запутаны».
Про денежные дела — немного погодя. Что до болезни Некрасова — она действительно обострилась. У него признавали горловую чахотку[228]. В Москве лечил его профессор Иноземцев с огромным штатом помощников по какой-то своей особой методике — с помощью холодной воды. Друзья, да и сам Некрасов, считали, что болезнь его безнадежна и жить ему осталось недолго[229]. Итак, попробуем нарисовать диспозицию, то есть ту обстановку, которая предшествовала написанию двух известных нам панаевских писем.
В середине апреля 1855 года умирает четырехмесячный Иван, сын Панаевой и Некрасова. На поэта смерть ребенка (а он, по-види-мому, при ней присутствовал)[230] подействовала удручающе. К тому же, Авдотья Яковлевна решила, что лето им с Некрасовым лучше провести раздельно: она тоже была в болезненном и подавленном состоянии. Некрасова взял под свое крыло его московский друг Василий Боткин. В подмосковном Петровском парке была снята дача, где друзья решили провести лето. Некрасов лечился, писал стихи (в тот тяжелый для него 1855 год сочинил он пропасть лирики)[231], сильно хандрил, писал письма А. Я.
Видимо, в одном из его писем была просьба прислать «Илиаду», так как ответное дошедшее до нас письмо Панаевой[232] начинается со слов: «Я распорядилась об Илиаде».
Первое, что останавливает внимание в письме А. Я., это обращение к Некрасову на Вы. Письмо полно выговоров (за поспешность в письмах, за отсутствие описаний принимаемых против болезни мер), но в нем звучит неподдельное беспокойство: как себя чувствует, так ли лечится. Сама еще не оправившись после родов и смерти малыша, она предлагает Некрасову: «Если желаете, я приеду к Вам на будущей неделе». Бросается в глаза и еще одно: дела «Современника» для нее свои. Она пишет: «Нам и Краевскому (ж. Отечественные записки, — И. Ч.) позволили политику», то есть печатать политические новости.
А. Я. вхожа в закулисье журнальных дел и знает, что Ив. Ив. Панаев просил об этом министра и что письмо его, «верно, имело влияние»; она поясняет: не было еще официального уведомления, потому и в журнале «нельзя было напечатать в объявлении».
Описывает А. Я. и свое времяпрепровождение; для Некрасова важно, что она никого не видит и никуда не ездит. Утром сидит за работой (вышивает?), вечером пишет повесть («Степная барышня»)[233], ездит купаться, гуляет по саду и читает. Такой однообразный и чинный распорядок должен был прийтись по душе ревнивому поэту. В конце упоминается «неприятнейший факт», о котором «ничего нет нового». Комментарий к этому месту отсутствует, позволю себе робкую догадку: уж не дело ли с наследством Огарева?
Именно в это время Николай Огарев, оказавшись за границей, в Лондоне[234], сумел придать ход делу о деньгах покойной жены, умершей в Париже тремя годами раньше. Именно тогда начался процесс Огарева против Авдотьи Панаевой и Н. С. Шаншиева, закончившийся в 1860 году решением суда вернуть присвоенные деньги Огаревой.
Конец письма заставляет удивиться. А. Я. пишет: «Вам жму крепко руку».
Это или отголосок «новых отношений» между полами, или — что представляется более справедливым, — жест участия, когда через обряд рукопожатия из руки в руку передаются энергия и живое тепло.
Второе письмо написано Панаевой 8 июля 1855 года, тоже из Петербурга. Оно — ответ на полученное от Некрасова. Ответ жесткий, злой, негодующий: «Что за тон? Что за странные предположения… Вы все дурное, все низкое приписываете мне, как бы Вашему первому врагу». Негодующий тон письма сменяется затем печальной жалобой: «…Ваше письмо много мне принесло слез и горя. А у меня его так мало, что Вы и не задумались прибавить самой ядовитой горечи». Здесь, конечно, намек на только что понесенную утрату. В письме возникает тема оскорблений и презрения, кото-рые-де сопровождают жизнь Авдотьи Яковлевны: «Все, что близко ко мне, все меня презирало и презирает… Утешьтесь, не Вы первый меня оскорбляли. Моя мать и сестры с презрением смотрели на меня…» [235].
Как кажется, эта тема была одной из наиболее болезненных для обоих и должна была постоянно возникать в их разговорах и письмах. Положение Панаевой, которая будучи женой Ивана Панаева, находилась в так называемом «гражданском браке» с Некрасовым, было двусмысленным, неудобным, вызывало толки. И главный удар сплетен, пересудов, даже оскорблений, естественно, приходился на женщину. А смерть ребенка еще более обострила ее чувствительность и растравила накопленные обиды и раны.
