Три женщины - [78]
8
Ариадна и Кнут вели полуголодное существование, что не мешало им принимать гостей. Кто-то жил по соседству и забегал на огонек, кому-то они звонили, кто-то заходил без звонка. Общество собиралось самое разношерстное. Бывал там бывший ешиботник[375] из Литвы Довидман, которого называли только по фамилии. Он походил на Дон-Кихота. Длинный, худющий, с бородой, с голубыми глазами, по-донкихотски наивными. Целыми днями он сидел в кафе и играл в шахматы. Бывала там и младшая сестра Кнута, хорошенькая веселая Ахува, в которую был влюблен молодой многообещающий философ и литератор Арнольд Мандель[376] с черными, порчеными зубами, похожий на обезьянку. Позднее он стал одним из выразителей проблем французского еврейства, посвятив свои книги, в сущности, одной теме — еврейскому самоопределению в нееврейском мире. Заходил и младший брат Евы, милый серьезный Моня (Иммануил) Циринский, успевший, несмотря на молодость, стать владельцем парохода, назвав его в честь своей любимой сестры «Ева». Заглядывали уроженец Двинска маленький Жак Шапиро[377] и уроженец Белостока Бен (Рабинович)[378] — оба художники, рисовавшие портреты Ариадны, Евы и Кнута. Бывали и актеры Григорий Хмара[379], Ляля Кедрова[380] и уроженка Одессы Шошана Авивит[381], ставшая одной из ведущих актрис «Комеди Франсэз»[382] после того, как чуть было не стала ведущей актрисой «Габимы»[383]. Попав в труппу «Габимы», она так поразила Вахтангова, что роль Леи в «Диббуке»[384] он отдал ей. Но терзания Авивит из-за тайной любви к Вахтангову и конфликт с труппой вынудили ее уйти из театра, а роль Леи сыграла Хана Ровина[385]. Французские поэты Эдмонд Пелег и Андре Сапир посвящали Шошане стихи, композиторы Андре Блох и Андре Уор сочиняли музыку для ее чтения с эстрады ТАНАХа[386] на иврите, а Бальмонт, посвятивший ей цикл стихотворений и драму «Юдифь», называл ее своей музой. «Обладая страстным темпераментом, — писал о ней один критик, — мелодичным голосом, отточенной дикцией и незабываемой красотой, она могла бы заставить прозреть слепого и пробудить мертвого». Дома у Ариадны Шошана Авивит читала стихи русских поэтов.
Однажды пришел и Юлиан Тувим[387], которого Ариадна пригласила с женой на ужин. Его красавица жена Стефания, как и он, была еврейкой, но считала себя «чистокровной» полькой и очень стыдилась своего еврейства. За ужином она повернулась к мужу и, чуть приподняв кончик своего носа, улыбнулась:
— А не лучше ли было бы, если б у тебя был вот такой нос?
Воцарилась тишина, но пани Тувим не унялась и заявила, что у всех евреев очень длинные носы.
— Вы совершенно правы, — выпалила Ариадна. — У евреев носы длинные, а у гоев лица гладкие, как задница.
При этих словах несчастная пани Тувим приросла к стулу, а Ариадна вывела Тувима в другую комнату и сказала:
— Вы мне очень нравитесь и всегда можете к нам приходить. Но только без жены.
«Дуракам и антисемитам, — говаривала Ариадна, — в моем доме места нет».
Как-то Ариадна пригласила приехавшего в Париж из Эрец-Исраэль литератора и переводчика Лейба Яффе[388]. Он объездил весь свет, был ярым социалистом, сионистом, гуманистом в очень любил женщин.
За столом Яффе начал рассуждать о том, что с арабами надо наладить отношения, что они живут в Палестине много веков, что мы их в чем-то ущемили, забрали их земли…
Ариадна слушала, заливаясь краской от ярости, а потом бросила:
— Простите, господин Яффе, но есть только две возможности решить арабскую проблему: или выгнать их всех вон, или перерезать им горло. Это же наша земля! О чем тут говорить!
Сионист Яффе чуть в обморок не упал и с тех пор не мог слышать об Ариадне.
А как-то, сидя с Кнутом в кафе, Ариадна поносила французов, не понижая голоса. Вдруг встал какой-то военный, подошел к ней и спросил:
— Мадам, могу ли я взглянуть на ваш паспорт?
Ариадна протянула ему паспорт.
— Вы — француженка? — удивился он.
— По чистой случайности, — медленно и спокойно ответила Ариадна.
А толчком отгородиться от гордой французской нации для Ариадны послужила реакция некоторых парижских газет на выставку иллюстраций Шагала к басням Лафонтена[389]. Она была на этой выставке, видела сто шагаловских гуашей и вернулась совершенно восхищенная. Наутро она прочитала в газете, что со стороны русского еврея — величайшее нахальство замахиваться на французского классика. «Шагал и Лафонтен — жители разных планет».
