Три женщины - [148]

А более четверти века спустя, когда Жаботинский уже уехал из России, он вспоминал, что «в 1905 году, в Одессе (…) жандармы, царский эквивалент нынешнего ОГПУ* вторглись ночью в квартиру еврейской семьи в поисках революционной литературы. Литературы они не нашли, но обнаружили пачку свежеотпечатанных манифестов с названием организации еврейской самообороны — совершенно нелегальной. Листовки призывали евреев сопротивляться погромщикам с оружием в руках. „Это меня не касается, — отмахнулся офицер, руководивший обыском, и выбросил манифесты. — Это не имеет никакого отношения к подрывной политической деятельности“ (…) В течение двух лет гражданской войны (1918–1919) самая большая на Украине еврейская община Одессы охранялась добровольческой организацией под названием Еврейская Боевая дружина. У членов этой дружины была своя форма, они жили в казармах и были достаточно хорошо вооружены. Все это было, конечно, совершенно нелегально, но тринадцать правительств, которые поочередно сменяли друг друга, оккупируя город (французы, греки, белогвардейцы, большевики, украинцы и пр.), с должным уважением относились к нелегальной организации еврейской самообороны».

Директор петербургского Департамента полиции получил донесение о том, что в одесской штаб-квартире ЕНРП хранится оружие, и телеграфировал начальнику одесской полиции: «Вильбушевич известна мне и градоначальнику графу Шувалову лично. Окажите ей всю необходимую помощь».

«Погром потряс до основания всех евреев, стоявших во главе „Независимой“ (…) Как раз потому, что полиция нам не мешала, мы не могли больше пользоваться (…) лицензией, выданной нам Зубатовым. Через несколько месяцев после Кишиневского погрома мы собрали руководителей всех наших филиалов и после тяжелых и горьких споров приняли решение, по националистическим соображениям, ликвидировать нашу организацию. Это был самый трагический съезд для меня и для моих товарищей, как будто мы решили покончить жизнь самоубийством», — писала Маня в своих воспоминаниях.

Так окончилась история ЕНРП, или Еврейской независимой рабочей партии. Пиком ее деятельности была начавшаяся в Одессе в июне 1903 всеобщая стачка, которую возглавил руководитель местного филиала ЕНРП Шаевич, стоявший к тому времени во главе шести тысяч членов этой партии. За считанные недели в южном крае началась всеобщая забастовка, в которой приняли участие еврейские и нееврейские рабочие. Общее число бастующих дошло до ста тысяч человек.

«Забастовка, — сообщал Шаевич Зубатову, — растет не по дням, а по часам, захватывая самые разнообразные ремесла, и только отсутствие надлежащего количества силы умеряет ее размеры (…) мне приходится разрываться на части в истинном смысле этого слова, чтобы удовлетворить спрос на меня (…) напр., у христиан, для которых я являюсь оракулом».

Шаевича в самом деле считали оракулом. С горящими глазами, раздувающимися ноздрями, с полными слез глазами, он описывал жизнь обреченного на нищету и бесправие рабочего люда. «Один за всех — все за одного!» — выкрикивал он под рев толпы. Его призывы были направлены и на политическую борьбу.

Зубатов немедленно переслал Шаевичу записку: «Только сугубо экономические требования, и никакой политики».

Забастовка охватила уже и порт.

«Великий князь Александр Михайлович, который был начальником главного управления мореплавания (…), — пишет граф Витте, — потребовал объяснений от портовых управлений и, к удивлению, получил ответ, что эта забастовка устроена по приказу из Петербурга правительственными агентами».

Крупные промышленники обрушивали на Министерство внутренних дел поток жалоб, и вскоре Плеве, взбешенный донесениями жандармерии, отправил одесскому градоначальнику телеграмму, предлагая «принять самые энергичные меры против подстрекателей к забастовке, в т. ч. и к независимцам, и водворить порядок на улице, хотя бы с употреблением оружия».

На примере ЕНРП Плеве понял, что все зубатовские идеи на деле не менее опасны, чем революционные. Зубатов тоже почувствовал, что дело плохо и его положение может пошатнуться. Он телеграфировал Мане, чтобы она не покидала Минск, опасаясь, что в Одессе ее арестуют по приказу Плеве.

«Плеве вынужден был своих же агентов (в том числе главного — еврейку из Минска) арестовать и выслать с юга», — написал в своих мемуарах граф Витте.

В отношении «еврейки из Минска» Витте ошибся: Маня осталась на свободе, арестовали Шаевича. При обыске у него нашли записку от Зубатова, где о Плеве было сказано «этот старый осел».

Из тюрьмы Шаевич переслал Зубатову письмо:

«Дорогой Сергей Васильевич! Сегодня выезжаю этапом в Ярославль и Москву, а оттуда — „куда Макар…“ и проч. Хотел бы проститься с Вами, и, если Вам удалось бы добиться свидания, я был бы очень рад видеть Вас, быть может, в последний раз…»

Вначале Шаевича отправили в Вологду, а потом сослали на пять лет в Колымский край. По дороге в ссылку он заболел, и его оставили до весны в Красноярской пересыльной тюрьме, где, верный теории Зубатова, он вел среди заключенных монархическую агитацию и даже обратился с прошением о помиловании к царю, доказывая свою невиновность и верноподданнические чувства. Из Красноярской тюрьмы Шаевич тоже послал Зубатову письмо: