Три женщины - [129]

Маня не могла прийти в себя. Все сомнения, все недоверие к Зубатову, которые уже было утихли, вспыхнули с новой силой, и вместо Сан-Ремо она помчалась в Москву. Там Маня по телефону пригласила Зубатова в гостиницу, где она остановилась. Зубатов тут же приехал и, войдя в Манин номер, с порога понял по выражению ее лица, что дело неладно.

— Что с вами, Манечка, почему вы так бледны?

Маня выложила ему все, что ей сообщил бывший кружковец, и, даже не взглянув на реакцию Зубатова, выхватила из сумочки пистолет и направила на него.

Зубатов как подкошенный опустился в кресло, став еще бледнее Мани.

— Если вы мне не верите… то для меня… все кончено. Мне, вы же знаете… однажды не хватило силы воли… покончить с собой… может, оно и к лучшему… что со мной покончите вы… — с трудом выдавливал он из себя. — Но знайте… вы ошибаетесь… я никогда вас не обма…

Маня нажала на курок. Раздался сухой щелчок, и она в недоумении посмотрела на отказавший пистолет. Потом перевела взгляд на Зубатова. Он сидел не шевелясь, вцепившись руками в кресло.

Уже теряя сознание, Маня услышала спокойный голос Зубатова: «Попробуйте еще раз».

* * *

Маня выехала в Сан-Ремо сменить сестру и прожила там четыре месяца.

У постели больной матери Маня не переставала вспоминать, как она пыталась убить Зубатова, как сжигала его письма.

«В Сан-Ремо, — вспоминает Маня, — я излечилась от истерического отношения к Зубатову». И тогда же она решила создать в России рабочее движение зубатовского образца без помощи Зубатова. А если на каком-то этапе полиция начнет нас преследовать, говорила она себе, вот тогда наше движение станет политическим, и революцию, если она действительно неизбежна, будут делать организованные рабочие массы, а не разъяренная толпа.

О своем решении она никому не рассказала, и члены московского рабочего союза присылали ей подробные отчеты об их работе, о планах на будущее и почти всегда просили денег. Пришло письмо и с просьбой прислать идеологическую программу их профессионального движения. Деньги у Мани были, отец давал, и она их послала. А программу сама составить не смогла и обратилась за помощью к своему новому знакомому, итальянскому социалисту Морелли, горячему поклоннику английского тред-юнионизма. Он составил программу, Маня послала ее в Москву и получила ответ: «Плохо. Слишком заумно. Народ этого не понимает. „Дядька“ пишет лучше тебя».

В том же письме сообщалось, что рабочими союзами заинтересовался Лев Толстой, что к нему ездит по воскресеньям Афанасьев и что сам великий писатель помогает составить устав союзов и подробно расспрашивает об условиях труда на заводах.

* * *

Морские ванны и бездонное голубое небо Италии успокаивали Манину истерзанную душу. Сиделка подолгу оставалась с матерью, и Маня исходила вдоль и поперек весь живописный Сан-Ремо. Несколько раз выбиралась и в соседний городок со скромным названием Империя. Она даже купила учебник итальянского языка, а Морелли дал ей несколько уроков.

Смуглый Морелли с горящими глазами называл Маню Марией и пел ей во время прогулок неаполитанские песни. Как-то раз, в придорожной таверне, выпив две бутылки «кьянти», Морелли неожиданно заявил, что в глубине душе он всегда был анархистом, и выкрикнул: «Да здравствует свободная любовь!»

Публика пришла в восторг, а Маня — в ужас. В глубине души она оставалась еврейской девушкой строгих правил.

* * *

В 1901 году Манина мать умерла. Согласно завещанию ее похоронили в Гродно. Сразу после шивы* Маня уехала в Минск, где встретила своего бывшего кружковца.

— Произошло недоразумение, — сказал он. — Меня вербовал не Зубатов, а другой офицер из охранки.

Маня тут же написала Зубатову: «Приезжайте в Минск. Я ошиблась». Зная Маню, Зубатов был уверен, что теперь ему нечего опасаться, и не ошибся.

«Мы заключили с ним соглашение вторично, — вспоминает Маня. — На этот раз оно основывалось на твердом взаимном доверии и условии, что никогда — ни устно, ни письменно — не будем касаться проблемы революционного движения».

Они встретились на конспиративной квартире минского Охранного отделения, а о том, как прошла эта встреча, в Маниных воспоминаниях нет ни слова. Но событие, происшедшее сразу после отъезда Зубатова, кое о чем говорит.

27 июля 1901 года в Минске была официально создана Еврейская независимая рабочая партия (ЕНРП).

Кроме Мани среди основателей ЕНРП были еще три человека: Александр Чемеринский, Юрий Волин (Иехуда Юделевский) и Иосиф Гольдберг.

Чемеринский был привержен идеалам борьбы за дело еврейского рабочего класса. После революции 1917 года эти идеалы привели его в компартию, затем — в Евсекцию* и наконец — в подвалы Лубянки.

Юрий Волин был, по словам Мани, «человек умный, но слабый, лишенный силы воли».

А Иосиф Гольдберг был изгнан из ешивы «за вольнодумство».

Членов ЕНРП называли по-разному: «независимыми», «легализаторами», «зубатовцами», но чаще всего — «экономистами».

Структура ЕНРП напоминала структуру БУНДа. Высшим партийным органом был Центральный комитет из десяти человек. Шестеро из этих десяти составляли Исполнительный комитет.

Со временем ЕНРП открыла свои филиалы в Бобруйске, Киеве, Екатеринославе, Вильно и Одессе. Членские взносы составляли пять копеек в неделю. Первым официальным документом ЕНРП стал ее манифест: