Три вора - [29]

Есть ли это знамение вырождения чувства, или только знак перемещения алчности современного человечества от жизни к деньгам?

Много размышлений и, конечно, далеко не оптимистических, могли бы мы высказать по поводу поистине неожиданного зрелища, развернувшегося перед нашими глазами, если бы наш долг прилежного хроникера не возлагал на нас обязанности прежде всего излагать факты, оставляя на долю других задачу, быть может, не слишком приятную, – критического их анализа.

Скамьи, отведенные для прессы, переполнены армией коллег, явившихся со всех концов Италии.

Если все большие газеты полуострова сочли необходимым послать на разбирательство дела специального корреспондента, то можно сделать отсюда вывод, что вся нация ощущает необходимость быть тщательно осведомленной обо всех подробностях этой исключительной кражи. Для того ли, чтобы защититься от других возможных конкурентов современного Рокамболя, или… чтобы при случае воспользоваться их системами?…

Трибуны по трем сторонам зала, на высоте первой галереи театра, – сплошной цветник из представительниц прекрасного пола.

Несомненно, синьора Орнано, вызванная вместе со своим супругом, коммерции советником, для дачи свидетельских показаний, никогда не воображала, чтобы значительное в общем число ее высоких связей достигало таких необычных размеров.

Элегантной, напудренной толпы, сидящей на этих трибунах, с избытком хватило бы наполнить все гостеприимные салоны дворца Орнано, с блеском роскоши и аристократизма, обычно отличающими царственные приемы, устраиваемые щедрым промышленником и его прелестной супругой.

Проходы кишат адвокатами и юрисконсультами, покинувшими под теми или иными предлогами все прочие залы и дела, чтобы всем составом присутствовать при разбирательстве этого дела-монстр.

Многие из них в поисках за крошечным, свободным местечком, достаточным для удовлетворения их необъятного любопытства, не погнушались примоститься на скамье, предназначенной для подсудимого, приказа о вводе которого председатель, по вполне уместным соображениям, еще не отдавал.

Среди этой беглыми штрихами набросанной картины необходимо дать читателю хотя бы слабое представление о том, что происходит на местах, отведенных для так называемой «большой публики».

За балюстрадой, отделяющей ее от судебного «претория», видна лишь темная, бесформенная, приплюснутая к стенам масса, одно продолговатое, беспокойное чудовищное тело, над которым движутся и волнуются тысячи голов без шей, без плеч, без туловищ.

Двойная цепь карабинеров с трудом сдерживает это трепещущее тело, которое в своих судорожных сокращениях поминутно выбивается из оков, жмет и давит, давит с такой силой, что вот-вот, сокрушив недостаточно солидный барьер, ввалится в свободные промежутки между креслами и скамьями судебной коллегии.

А сквозь входные двери, остающиеся открытыми, мы видим в обширном коридоре ту же давку голов, то же напряжение шей и слышим внушительный, несдержанный гул человеческого потока, который растет неудержимо на лестницах и на внутреннем дворе, который напирает, протестует, угрожает.

Нечеловеческим усилием двух десятков полицейских агентов удается оттеснить назад несколько бурных валов, чтобы наконец закрыть и забаррикадировать двери.

Этот маневр вызывает настоящую бурю, но спасает нас от катастрофы, которая иначе была бы неминуема.

В этот момент голос судебного пристава, похожий на крик молодого задорного петуха, возвещает о приближении Суда. Зал с трудом, словно расколыхавшееся море, мало-помалу успокаивается.

Председатель входит в зал в сопровождении судей, прокурора и длинной вереницы привилегированных лиц судебного ведомства, которые заполняют узкий промежуток позади кресел судебной коллегии, чтобы, хоть стоя, присутствовать при деле, которому суждено остаться навеки памятным в судебной хронике.

Назойливое упорное гуденье громадной толпы продолжает раздаваться в зале.

Председатель энергичным звонком кладет ему конец, после чего, обращаясь к судебному приставу, говорит:

– Прикажите ввести подсудимого.

Эти три слова производят эффект решительнее всякого колокольчика, эффект необычайный.

Словно по мановению волшебной палочки воцаряется гробовая тишина».

ІІ

Под конвоем четырех карабинеров появился Тапиока.

– Черт возьми! – пробормотал он, подавленный величавым зрелищем человеческого улья.

И благодушно опустился на скамью среди долго несмолкаемого гула голосов.

Щелканье затворов множества направленных на него фотографических аппаратов заставило его улыбнуться с ребяческим тщеславием.

– Вишь ты: честь какая… ровно бы я Америку открыл! – подмигнул он унтер-офицеру, стоявшему рядом с ним.

Воин, польщенный откровенностью, которой удостаивал его обвиняемый, сумевший привлечь внимание всей страны, кивнул с одобрительным подобострастием.

– Встаньте! – приказал председатель.

Тапиока с предупредительной готовностью поспешил подняться.

– Ваше имя?

– Тапиока.

– Это не имя… – рассудительно заметил судья. Тапиока открыл было рот, чтобы возразить, что его

всегда так звали, но споткнулся, поперхнулся, спутался, потерял присущую ему ясность соображения и уныло замолчал.