Три убийства Арсена Люпена - [50]

И он удалился, напевая.

«Этим вечером… Этим вечером… Мы станцуем… Какой у нас будет вальс, друзья мои!.. Кровавый вальс на мотив маленького никелированного кинжала… Наконец! Мы как следует посмеемся!»

У дверей домика он позвал Октава, поднялся в свою комнату, бросился на кровать и сказал шоферу:

— Возьми этот стул, Октав, и не спи. Твой хозяин будет отдыхать. Охраняй его, как следует, мой верный слуга!

И уснул спокойным сном.

— Как Наполеон перед Аустерлицем, — сказал он, проснувшись.

Было уже время ужина. Он плотно поел и, покуривая сигарету, проверил оружие, сменил патроны в револьвере.

— Порох должен быть сухим и шпаги наточенными, как говорит мой приятель, кайзер… Октав!

Шофер прибежал.

— Иди ужинать в замок со слугами. Объяви, что этой ночью ты поедешь в Париж, на машине.

— С вами, патрон?

— Нет, один. Действительно, после ужина ты уедешь на виду у всех.

— Но в Париж не поеду?

— Нет, будешь ждать за пределами парка, на дороге, в расстоянии одного километра… Пока я не приду. Ждать придется долго.

Он выкурил еще одну сигарету, погулял, прошел мимо замка, увидел свет в апартаментах Долорес, затем вернулся в садовый домик. Взял в руки книгу. Это была «Жизнь знаменитых людей».

— Тут не хватает одной, причем — самой знаменитой биографии, — сказал он себе. — Но грядущее — впереди, все встанет на свои места. Рано или поздно у меня тоже появится свой «Плутарх».

Он прочитал «Жизнь Цезаря» и сделал несколько пометок на полях.

В одиннадцать тридцать Люпэн перешел в спальню.

Подойдя к открытому окну, он склонился, любуясь бескрайней ночью, светлой и звонкой, трепещущей от бесчисленных, неясных звуков. На него нахлынули воспоминания о тех словах любви, которые приходилось читать или говорить, и несколько раз произнес имя Долорес, — с жаром юноши, едва осмеливающегося доверить имя своей возлюбленной тишине.

«Давай, — подумал он наконец. — Приготовимся».

Он оставил окно приоткрытым, отодвинул шкафчик, который преграждал проход, положил оружие под подушку. Затем спокойно, без малейшего волнения, не раздеваясь, улегся поверх постели и задул свечу.

И пришел страх.

Это случилось сразу. Как только его окутал мрак, пришел страх!

«Тысяча чертей!» — воскликнул он про себя.

Он соскочил с кровати, схватил оружие и выбросил его в коридор.

«Руки! — сказал он себе. — Только руки! Ничто не так надежно, как мои руки!»

Он снова лег. Опять — тишина и мрак. И снова — страх, ползучий, липкий, всепроникающий…

Башенные часы в деревне прозвонили полночь. Люпэн продолжал думать о мерзком существе, которое там, в ста метрах, в пятидесяти метрах от него готовится, пробуя заточенное острие своего кинжала. «Пусть приходит! Пускай приходит! — думал он, чуть не дрожа. — Пусть приходит, и призраки развеются!»

В деревне пробило час.

И минуты побежали дальше, нескончаемые минуты, лихорадочные, полные тревоги… Капли пота закипали у корней его волос, стекали на лоб, и ему казалось уже, что это был кровавый пот, заливавший его всего…

Два часа…

И тут где-то рядом, очень близко, послышался еле уловимый шум. Шелест потревоженной листвы… который не был шелестом той листвы, которую шевелит ночной ветер…

Как Люпэн и предчувствовал, в душе в тот же миг воцарился безмерный покой. Все существо великого авантюриста вздрогнуло от радости. Наконец, борьба!

Новый звук раздался, еще ближе к окну, такой еще, однако, легкий, что нужно было, дабы его уловить, натренированное ухо Люпэна. Минуты, страшные минуты продолжали свое течение… И непроглядный мрак. Ни луна, ни звезды не разбавляли его хотя бы слабым светом.

И вдруг, ничего более не услышав, он каким-то образом узнал, что противник — в комнате.

Человек приближался к кровати. Он шел, как шло бы привидение, не шевеля воздуха в помещении, не колебля предметов, к которым прикасался. Но силой всего инстинкта, всей мощью своего чутья Люпэн видел движения противника, угадывая даже последовательность его мыслей. Сам он не шевелился, упершись ногами в стенку, почти на коленях, готовый броситься вперед.

Он почувствовал, как тень незнакомца касается его, ощупывает постельное белье, ищет место, куда бы нанести удар. Люпэн слышал его дыхание, казалось даже — биения сердца. И с гордостью подумал, что его собственное сердце не забилось сильнее, тогда как у этого… Ох, как хорошо он слышал его, это беспорядочное, обезумевшее сердце, которое билось как язык колокола о стенки грудной клетки!

Рука незнакомца поднялась…

Секунда, две…

Неужто он колебался? Неужто опять пощадит противника?

И Люпэн, в той страшной тишине, сказал:

— Ну ударь же! Ударь!

Крик бешенства… Рука, опустившаяся, как спущенная пружина…

И сразу за этим — стон…

Эту руку Люпэн перехватил на лету, у самой кисти… И, бросившись вперед, могучий, неодолимый, схватил незнакомца за глотку и опрокинул навзничь.

Это было все. Борьба так и не состоялась. Просто не могло быть борьбы. Нападавший оказался на полу, пригвожденный, прикованный двумя парами стальных клещей — руками Люпэна. На свете не было человека, как ни был бы он силен, который мог бы вырваться из этих тисков.

И — ни слова. Люпэн не проронил ни одного из тех слов, которыми обычно тешил свой насмешливый задор. Говорить просто не хотелось. Мгновение было слишком торжественным. Ни суетная радость, ни победное воодушевление не наполняли его в те минуты. В сущности, хотелось знать одно: кто это был? Луи де Мальрейх, приговоренный к смерти? Кто-нибудь другой? Но тогда — кто же?