Между тем ни девушка, ни ее гость не замечали, что буря прошла. Песня башмачника снова послышалась под окном, смешиваясь с постукиваньем молотка.
– Вам весело; у вас сосед такой певун, – сказал молодой человек.
– Да, он такой добрый! – отвечала девушка и, взглянув в окно, прибавила печально: – Дождь перестал.
– Перестал?
И молодой человек вглядывался в воздух. Девушка высунула свою беленькую руку из окна и радостно сказала:
– Нет еще, идет… маленький…
– Прощайте, извините, что я вас без…
Молодой человек замялся.
– Ничего… я очень вам благодарна… я рада… прощайте!
– Мое почтение!
Гость вышел. Оба они были в волнении. Она кинулась к окну, присела и украдкой следила за ним, а он, ловко перескакивая с камня на камень, поминутно оглядывался. Вдруг нежно начатая нота оборвалась; девушка увидела башмачника, который тоже переходил улицу. Взяв с тротуара свои розы, он медленно воротился домой.
Девушка стала работать, но то иголка колола ей палец, то нитка рвалась, то она забывала сделать узел и усердно стегала, не замечая, что шитья не прибывало. Грудь ее сильно волновалась, и улыбка поминутно показывалась на ее довольном личике, которое горело ярким румянцем. Дверь скрипнула: Катя и Федя вошли в комнату.
– Что вам? – ласково спросила девушка.
– Дядя цветочек прислал тебе, – отвечала Катя, смело подавая ей тощий розан, который недавно красовался на тротуаре.
– Скажи дяде спасибо. И она поцеловала детей.
– Ах, какие вы мокрые!
– Мы воду носили, – самодовольно и в один голос отвечали дети, которых теперь нельзя было узнать: они ясно и весело смотрели в светлые глаза девушки, не обнаруживая ни робости, ни грубости.
Катя и Федя с двух лет начали вести кочевую жизнь. Слова "мать и отец" были им чужды и заменялись общим выражением: тетенька и дяденька. Они не знали ласк и нежного попечения, зато инстинктом понимали, что не смеют и не должны иметь своих желаний. И у них не было капризов с теми людьми, которые обходились с ними грубо. Послушание их было невероятное: иногда хозяйка грозно крикнет: "молчать" – и дети молчат целый день, меняясь только между собой выразительными взглядами. Ни новое жилище, ни новые лица – никакие перемены не смущали и не удивляли их; с трех слов они уже свыкались с характером тех, – чьим попечением вверяла их мать – за четыре рубля серебром в месяц. Разумеется, только страшная нужда заставила мать бросить своих детей. Жертва вероломного обольстителя, она лишилась места гувернантки и должна была итти хоть в нянюшки, чтоб кормить детей. Ее редкое появление, вечно печальное лицо, угрозы хозяйки: "погодите, мать придет: высечет", – все вместе действовало на детей так, что они дичились своей матери. Огорченная их равнодушием, часто бедная женщина плакала; но дети не понимали ее слез, еще больше чуждались ее и прощались с ней с радостью. Взамен любви к родителям, дружба между братом и сестрой развилась до такой степени, что одни желания, одни привычки были у них. Хотели заставить сделать что-нибудь брата, стоило погрозить сестре, и наоборот, все тотчас исполнялось. Самый маленький кусочек делили они пополам. В целый день с ними никто слова не скажет, а дети говорят между собой безумолку, и, вслушавшись в их болтовню, подивишься их наблюдательности. Зато с теми, в ком замечали ласку и любовь, они становились смелы, любопытны и резвы.
Вскарабкавшись на окно, Катя обняла девушку и крепко целовала ее; Федя тоже тянулся к ней.
– Катя, Федя, тише! платье запачкаете!
– Тетя, посмотри, вон дядя смотрит! – наивно сказала Катя, – указывая пальцем на молодого человека, который появился в окне зеленого дома.
Девушка невольно повернулась. Молодой человек слегка поклонился и поманил детей. Дети закопошились и с криком: "дядя зовет!" побежали к двери, но вдруг остановились, как вкопанные: в дверях стояла тетенька (как звали дети толстую хозяйку).
– Куда, стрекозы, а?.. Здравствуйте, моя красавица!
– Здравствуйте, – сухо отвечала девушка.
– Что поделываете? Вишь, какого дождя бог послал… Себе, что ли? – спросила девица Кривоногова, протянув красную руку к кисее.
– Нет, чужая работа.
– Вот то-то и есть! что хорошего – чужое! Небось, погулять хочется иногда, а тут шей да шей; будь еще старуха, как я, – куда ни шло! а то молодая. Плохое житье!
– Что ж делать? Вот вы советуете мне гулять, а как я вам раз целкового недодала в срок, так хотели взять мой салоп…
– Ну, старый человек любит поворчать! Вот до вас жила у меня тут жилица – такая красивая, право; также всё работала, бог и устроил ее; теперь барыня барыней; в пятницу прихожу к ней, а она в шелковом платье сидит. Такая добрая! ситцу мне подарила…
– Замуж вышла?
– Уж и замуж! кто возьмет бедную? может, он потом и женится, коли умна будет. Зато какой салоп сатан-тюрковый сшил ей – чудо! А ты, чай, и шерстяной едва заработаешь, а?
– Проживу и в шерстяном.
– Ох, молодость, молодость! вот и та сначала то же говорила, а как захворала, запела другое. Прежде казался стар, а теперь ничего: свыклась…
– Нет, уж я лучше умру с голоду! – воскликнула девушка.
– Так, по-вашему, с голым лучше связаться, вот как тот вертопрах? – возразила хозяйка, указав на окно зеленого дома. – Целый день торчит" у окна, выпучит глаза и смотрит.
