Три стороны моря - [10]
— Я разослал преследователей, и мне возвращают всех, кто поспешно удалился из города.
— Пирамида Хуфу пуста… — медленно и с расстановкой повторил Рамзес слова, которые были начертаны ночью на стене рядом с тем самым столбом. А на том самом столбе висело почерневшее, перевязанное полосками тело, и уже никто в городе не сомневался, кому оно принадлежало.
Великий поднял обе руки, растопырив пальцы.
— Десять! — сказал он. И добавил: — Дней!
Хищники, на коих покоилась земля, умерили плотоядное рычание и начали отсчет.
Третий день Ба поддерживал себя стеблями папируса. В голодный год, когда Хапи разливался меньше обычного, стеблями папируса питалась добрая половина Кемт, но Ба-Кхенну-ф к такой еде не привык.
Третий день он лежал на крыше беднейшей… да нет, обычнейшей хижины — отсюда они с братом вышли в последний поход за золотом, здесь он умирал от горя, а мать шаркала ногами внизу, и золото, ненужное тогда, обиженное и забытое покинуло его.
Ба-Кхенну-ф ждал.
В полдень он заставлял себя подниматься и идти к людям. Ко дворцу и на рынок. Он ждал, а глашатаи Великого Дома молчали, и слухи не передавались от ремесленника к торговцу, от стражника к прохожему, и в воздухе не витало то, чего он ждал.
А живот, избалованный хозяином, с трудом мирился всего лишь с какими-то стеблями. И сигналы тревоги посылались в голову, и думалось все отрывистей, все резче, без должного всеохватного спокойствия, как учил Атон, бог отверженного Эхнатона, и ноги слабели, еще не споря, но уже не очень желая нести пустой живот на рынок или ко дворцу.
Ночью Ба проснулся: в глаза ему заглядывала звезда Сотис. Сотис обещала хороший разлив и, значит, хороший урожай, Ба было все равно. Его разбудила мысль о женщине. Не навестить ли старика Нетчефа, по привычке подумал Ба и тут же одернул себя. У него ведь нет золота. Ничего нет. Он хотел прогнать голод вожделением, забыв, чем голод вызван. Старик Нетчеф содержал рабынь, прекрасных и юных, и менял их часто: древнейший вид заработка быстро отбирал и прелесть, и юность. Ба захаживал к Нетчефу, как давно это было! Почему же он на юге ни разу не посетил подобного старика?
Ба даже сел от изумления. У него год не было женщины! От разлива до разлива! Куда же делась та необузданная сила, не позволявшая успокоиться? Неужели он всю ее использовал… но куда? Он вспомнил, что Аб только раз, всего один жалкий разок поддался на уговоры и зашел с ним к Нетчефу. От разлива до разлива он стал собственным братом, прожил за двоих. И как он мог даже не заметить?!..
Сотис не скоро убаюкала человека.
Заснув с рассветом, Ба проснулся в полдень. «Не ходить, — была первая мысль, — зачем?» Голова болела, ведь одни бездельники спят на крышах в полдень. Солнце придавило грозным государственным Ра, а не ласковым без разбора Атоном. С крыши следовало уползти.
Ба спустился вниз, эти четыре стены теперь до конца дней принадлежали ему одному; и от этой мысли — «до конца дней» — ему сделалось совсем плохо. Он плеснул в лицо омерзительно теплой водой и с тяжелым сердцем, с грустью в животе вышел в город.
А город даже назывался именем Рамзеса. Великий Дом менял себя и свою страну — он предпочитал красоту и величие. Потому правитель имел очень много жен, больше чем предшественники. Потому он лично следил за возведением новых храмов — и величие вздымалось колоннами Ипет-Су, статуями в тридцать локтей высотой с известной полуулыбкой, вырубалось в скале на дальнем юге, на границе с Нубией. Ради красоты правитель помчался один на колеснице навстречу тысячам хеттов под Кадешом — и те рассыпались, пораженные, уверенные, что на них летит карающий бог, а не человек. И полуулыбка уже тогда кривила губы. Собственный город Рамзес выстроил по собственному плану на месте старой стоянки гиксосов. Потомки изгнанных три столетия назад азиатов до сих пор обретались в дельте, правда, теперь представляли собой жалкое зрелище. От гиксосов-завоевателей в них осталось мало: Черная Земля растворила их в себе, превратила в прислугу. При строительстве их работа ценилась дешевле, это было удобно новому городу. Из этих-то чужаков в родной стране Рамзес сформировал личную охрану, зависящую исключительно от него. Он все делал сам. И в сокровищницу ходил сам.
Ба-Кхенну-ф доплелся до рынка. Только не воровать еду, попасться на сушеной рыбе было бы верхом глупости. Он сглотнул — стебелек папируса где-то там зашевелился. Ба прислушался.
Наконец-то!
Наконец-то рынок был полон дрожащим возбуждением. Слух! Нет, не слух — правда.
Во имя очищения сердца народа Черной Земли, три храма в дельте… не может быть! Может: три храма — храм Амона-Ра, храм Пта и храм богини Хатхур объявили, что в течение семи дней люди должны приходить и очищать сердце. Как? Просто! Любой свободный житель Кемт рассказывает в храме свое самое нечестивое деяние в жизни и самое изощренное. И если бог видит, что человек не солгал, если человек верно определил свое самое нечестивое и самое ловкое деяние — то в храме Пта он получает меру зерна и кувшин пива, в храме Хатхур его ублажает одна из младших жриц, а в храме Амона-Ра с него снимается последняя государственная повинность, если же он преступник — ему прощается преступление. Жители города Рамзеса, жители дельты, жители всей страны Кемт избавятся от того, что отягощает их сердца. И когда на весах Маат на одну чашу весов ляжет оно, сердце умершего, а на другую чашу Тот опустит страусиное перо, то сердце не будет тяжелее и человек достигнет жизни вечной на полях Иалу.
