Три сердца - [122]

— Я не думал об этом.

— И все-таки, — настаивал Гого.

— Не знаю. Я всего лишь человек.

Гого сухо рассмеялся.

— Очень странно, очень! Значит, человек?.. В последнее время мне часто казалось, что я имею дело исключительно с ангелами, с небожителями, при которых мне не оставалось ничего иного, как устыдиться своей ничтожной человечности.

Тынецкий измерил его холодным взглядом. Ему хотелось сказать, что он думает о его человечности, но удержался и спросил:

— Так вы принимаете мои условия?..

Гого снова засопел.

— Не могу… Нет, не могу, — выдавил он из себя.

— Значит, не можете, — спокойно констатировал Тынецкий. — Что же, ничего не поделаешь.

Он позвал официанта.

Гого сделал нетерпеливый жест рукой.

— Не могу решить сейчас же, — поправился он. — Вы сами знаете, что такие серьезные дела… А от меня требуете немедленного решения.

— Сколько времени вам нужно на обдумывание?

— Ну, я не знаю. Во всяком случае, я должен все спокойно взвесить, должен поразмышлять над всеми обстоятельствами, хотя бы о том, что скажут, ведь люди любят все упрощать. Они сделают вывод, что я просто продал жену.

— Нет, не сделают, потому что ни о чем не узнают.

— Вы гарантируете сохранить тайну?

— Совершенно верно.

— Из этого следует, что не узнает и… Кейт?

— Разумеется.

Гого оживился.

— Вы даете честное слово?

Тынецкий едва усмехнулся.

— Нет, честное слово я вам не дам. Вам должно быть достаточно моего обычного обещания.

— Мне следует это считать оскорблением? — спросил, покраснев, Гого.

— Вовсе нет. Мы заключаем, как вы выразились, торговую сделку, и говорить об оскорблениях здесь неуместно.

Гого закусил губы, а Тынецкий твердо повторил:

— Я обещаю вам, что никто о нашем договоре не узнает. Этого вам должно быть достаточно.

— Да, но как же скрыть, что вы перестанете быть хозяином Прудов, а им стану я! Мне неизвестна юридическая сторона этого вопроса, но предполагаю, что будет невозможно сохранить в тайне подобные перемены.

— Это не так. Я уже консультировался с одним известным адвокатом, и он нашел возможность, точнее, даже две. Во-первых, все можно продать, а вырученные деньги получите вы.

— А во-вторых?

— Я выдам вам доверенность, которая позволит распоряжаться наследством по своему усмотрению. При желании сможете даже, как и в первом случае, все продать.

— Но у вас будет возможность аннулировать доверенность?

— Нет, — возразил Тынецкий. — Нет, ведь я пообещаю, что не поступлю подобным образом.

— Так это сделать смогут ваши, извините, наследники.

— И это предусмотрено. Я выдам письменную гарантию, подтверждающую, что вы являетесь единственным хозяином Прудов. Мне, не буду скрывать, нравится первый, наиболее простой способ. Если адвокат ломал себе голову над вторым, то только потому, что продажа больших имений в короткие сроки потребовала бы ощутимых затрат. Таким образом, у вас есть свободный выбор.

Гого задумался.

— Я еще не знаю, приму ли вообще ваше предложение.

— Когда вы дадите мне ответ?

— Дайте мне сутки на принятие решения.

— Хорошо. В таком случае завтра в семь часов здесь же.

— Буду точно.

Покинув кондитерскую, они попрощались.

Домой Гого не вернулся. Раздираемый лихорадочными мыслями, почти два часа ходил он бесцельно по улицам, пока, наконец, уставший, не сел на одну из скамеек в Аллеях Уяздовских. Но физическая усталость не успокоила его возбужденное состояние, с которым он не мог справиться. Раз за разом из хаоса мыслей вырывались решения вроде окончательные, казалось, непоколебимые, но лишь для того, чтобы спустя минуту растаять в разъедающих обидах, новых сомнениях, в неясной пелене колебаний, сожалений, надежд, желаний и отчаяния.

Было уже за полночь, когда он вернулся домой. В комнате Кейт было темно. Потихоньку он пробрался в кабинет. Не зажигая света, стоял под дверью в надежде, что услышит какое-нибудь ее движение или вздох. Однако за дверью господствовала абсолютная тишина.

«Закрылась ли она изнутри?» — подумал он.

И в ту же минуту со всей отчетливостью понял, что это не имеет никакого значения, что если бы даже вместо двери висела кисейная занавеска, то и она представляла бы преграду, препятствие большее, чем стена из железа и бетона. Стену можно каким-то усилием разбить, а здесь никакая человеческая сила не справится: их разделяет воля Кейт, которой не сломить, не согнуть, не сумеет он. Он любит ее, он так близко, он ее муж, но никто на свете не чувствует себя таким далеким и чужим, как он.

— Ах, Кейт, Кейт, — шептал он дрожащими губами, а из глаз лились слезы отчаяния.

Да, Тынецкий был прав, когда говорил, что у Гого по отношению к Кейт лишь формальные права. И действительно, что у него еще осталось? Каждой, даже незнакомой женщине он мог улыбнуться, каждой мог сказать, что она ему нравится или что она восхитительна. И только одна Кейт, единственная, была для него недоступна.

«Он хочет, чтобы я отказался от того, чего у меня нет, чем я не владею, — думал Гого, — и чего никогда уже не будет, а если честно признаться, то никогда и не было». И снова перед ним встал вопрос: «Почему, ну почему Кейт не любила его, почему возненавидела?».

Впервые не в ее характере, не в ее разуме и не в ее сердце, а лишь в себе самом он пытался найти вину за сложившуюся ситуацию. Неужели он в самом деле был таким чудовищем, таким ничтожеством? Неужто был так слеп, чтобы не увидеть, что плохой он человек, достойный лишь презрения и отвращения?