Три путешествия - [33]

Tuba mirum spargers sonum…[13]

1

Подлец ворует хлопок[14]. На неделе

постановили, что тискам и дрели

пора учить грядущее страны,

то есть детей[15]. Мы не хотим войны[16].

Так не хотим, что задрожат поджилки

кой у кого.

                               А те под шум глушилки

безумство храбрых[17] славят: кто на шаре[18],

кто по волнам бежит, кто переполз

по проволоке с током, по клоаке —

один как перст, с младенцем на горбе —

безвестные герои покидают

отечества таинственные[19], где

подлец ворует хлопок. Караваны,

вагоны, эшелоны… Белый шум…

Мы по уши в бесчисленном сырце.

Есть мусульманский рай или нирвана

в обильном хлопке; где-нибудь в конце

есть будущее счастье миллиардов:

последний враг на шаре улетит —

и тишина, как в окнах Леонардо,

куда позирующий не глядит[20].

2

Но ты, поэт! классическая туба[21]

не даст соврать; неслышимо, но грубо

военный горн, неодолимый горн

велит через заставы карантина[22]:

подъем, вставать!

                            Я, как Бертран де Борн[23],

хочу оплакать гибель властелина[24],

и даже двух[25].

Мне провансальский дух

внушает дерзость. Или наш сосед

не стоит плача, как Плантагенет?

От финских скал до пакистанских гор[26],

от некогда японских островов

и до планин, когда-то польских; дале —

от недр земных, в которых ни луча —

праматерь нефть, кормилица концернов, —

до высоты, где спутник, щебеча,

летит в капкан космической каверны, —

пора рыдать. И если не о нем,

нам есть о чем.

3

Но сердце странно. Ничего другого

я не могу сказать. Какое слово

изобразит его прискорбный рай? —

Что ни решай, чего ни замышляй,

а настигает состраданья мгла,

как бабочку сачок, потом игла.

На острие чьего-нибудь крушенья

и выставят его на обозренье.

Я знаю неизвестно от кого,

что нет злорадства в глубине его —

там к существу выходит существо,

поднявшееся с горном состраданья

в свой полный рост надгробного рыданья.

Вот с государственного катафалка,

засыпана казенными слезами

(давно бы так!) — закрытыми глазами

куда глядит измученная плоть,

в путь шедше скорбный?[27]…

                                   Вот Твой раб, Господь,

перед Тобой. Уже не перед нами.

Смерть — Госпожа![28] чего ты не коснешься,

все обретает странную надежду —

жить наконец, иначе и вполне.

То дух, не приготовленный к ответу,

с последним светом повернувшись к свету,

вполне один по траурной волне

плывет. Куда ж нам плыть…[29]

4

Прискорбный мир! волшебная красильня,

торгующая красками надежды.

Иль пестрые, как Герион, одежды[30]

мгновенно выбелит гидроперит

немногих слов: «Се, гибель предстоит…[31]»?

Нет, этого не видывать живым.

Оплачем то, что мы хороним с ним.

К святым своим, убитым, как собаки[32],

зарытым так, чтоб больше не найти,

безропотно, как звезды в зодиаке,

пойдем и мы по общему пути,

как этот. Без суда и без могилы

от кесаревича[33] до батрака

убитые, как это нужно было[34],

давно они глядят издалека.

— Так нужно было, — изучали мы, —

для быстрого преодоленья тьмы[35]. —

Так нужно было. То, что нужно будет,

пускай теперь кто хочет, тот рассудит.

Ты, молодость, прощай[36]. Тебя упырь

сосал, сосал и высосал. Ты, совесть[37],

тебя едва ли чудо исцелит:

да, впрочем, если где-нибудь болит,

уже не здесь. Чего не уберечь,

о том не плачут. Ты, родная речь,

наверно, краше он в своем гробу,

чем ты теперь.

                      О тех, кто на судьбу

махнул — и получил свое[38].

                                          О тех,

кто не махнул, но в общее болото

с опрятным отвращением входил,

из-под полы болтая анекдоты[39].

Тех, кто допился[40]. Кто не очень пил,

но хлопок воровал и тем умножил

народное богатство. Кто не дожил,

но более — того, кто пережил!

5

Уж мы-то знаем: власть пуста, как бочка

с пробитым дном. Чего туда ни лей,

ни сыпь, ни суй — не сделаешь полней

ни на вершок. Хоть полстраны — в мешок

да в воду, хоть грудных поставь к болванке,

хоть полпланеты обойди на танке[41] —

покоя нет. Не снится ей покой[42].

А снится то, что будет под рукой,

что быть должно. Иначе кто тут правит?

Кто посреди земли себя поставит[43],

тот пожелает, чтоб земли осталось

не более, чем под его пятой.

Власть движется, воздушный столп витой,

от стен окоченевшего кремля[44]

в загробное молчание провинций,

к окраинам, умершим начеку,

и дальше, к моджахедскому полку[45] —

и вспять, как отраженная волна.

6

Какая мышеловка[46]. О, страна —

какая мышеловка. Гамлет, Гамлет,

из рода в род, наследнику в наследство,

как перстень — рок, ты камень в этом перстне,

пока идет ужаленная пьеса[47],

ты, пленный дух[48], изнемогая в ней,

взгляни сюда[49]: здесь, кажется, страшней.

Здесь кажется, что притча — Эльсинор,

а мы пришли глядеть истолкованье

стократное. Мне с некоторых пор

сверх меры мерзостно претерпеванье,

сверх меры тошно. Ото всех сторон

крадется дрянь, шурша своим ковром[50],

и мелким стратегическим пунктиром

отстукивает в космос: tuba… mirum…

Моей ученой юности друзья,

любезный Розенкранц и Гильденстерн[51]!

Я знаю, вы ребята деловые,

вы скажете, чего не знаю я.

Должно быть, так:

найти себе чердак

да поминать, что это не впервые,

бывало хуже. Частному лицу

космические спазмы не к лицу.

А кто, мой принц, об этом помышляет,

тому гордыня печень разрушает[52]

и теребит мозги. Но кто смирен —

живет, не вымогая перемен,