Три пункта бытия : Роман, повесть, рассказы - [133]

В свое время, общаясь с веществом, профессор Дроздов имел возможность провозгласить в его честь здравицу («Да здравствует мировое вещество! Ур-ра!!!»), но в чью честь в случае даже самой крайней необходимости он мог бы провозгласить здравицу теперь, было совершенно неясно… «Да здравствует ничто!»

Вот какая философия…

Тем временем Оська подсчитывал проигрыш Дроздова и свой выигрыш, суммируя записи, которые он делал тоненьким карандашиком прямо на поверхности белого палубного столика после каждой партии:

— Пятьдесят четыре да семнадцать — равно семьдесят один; семьдесят один да одиннадцать — равно восемьдесят два, восемьдесят два да обратно одиннадцать — равно девяносто три да…

Прислушиваясь к счету и всматриваясь в давным-давно знакомое и смуглое лицо этого мальчика, на лбу которого под меховой шапкой поблескивали маленькие капельки пота, профессор Дроздов имел в виду такую мысль, после которой, казалось, больше уже ни о чем не захочется и не о чем будет думать…

«За последнее время представление о реальном стало для меня шире, а главное, реальнее, — развертывалась эта мысль. — Еще недавно реальное было для меня обязательно чем-то и среди этого чего-то, по большей части предметного либо исходящего от предметов, лишь иногда встречалось ничто, встречалось так же редко, как нуль среди множества самых различных значащих цифр и величин. Сейчас совсем другое дело. Сейчас реальность для меня — это прежде всего ЗПД, конкретное и безусловное ничто, которое лишь кое-где и условно становится чем-то, какими-то расстояниями и предметами… Становится благодаря тому, что в него включены крупинки галактик, Вселенной, Земли и ее спутника Луны».

Он еще подумал о значимых точках незначимого мира и спросил у Оськи.

— А трубопровод из железа?

— Из железа! — подтвердил Оська. — Сто семнадцать да двадцать один — равно сто тридцать восемь, сто тридцать восемь да…

— А станция перекачки блестит?

— Сто тридцать восемь да четыре — равно сто сорок два… Лужа около нее большая и нефтяная. И блестит летом… а также и зимой, — ответил Оська. — Она и зимой ничуть не замерзает, та лужа.

Оська ведь любил отвечать на вопросы обстоятельно и с подробностями «от себя», такая у него была привычка. Иногда он тут же спрашивал о чем-нибудь. Теперь он тоже спросил:

— Тебе это интересно, Олешка? Или как?

— Мне интересно, Осип! Очень!

— Так и знал! Если ты где-нибудь начал погибать, но не погиб, остался живой, а теперь на том самом месте стоит и качает станция перекачки, так ты как будто бы ее сам строил, и она как будто бы только из-за тебя стоит и качает! Как бы не твой ударный труд, ее бы как будто и совсем не было. Если бы ты не погибал на том самом месте, ее тоже не было бы! Поэтому тебе и охота получить за нее Почетную грамоту!

Как странно, профессор Дроздов действительно очень хотел получить Почетную грамоту, хотел, несмотря на то, что это не совсем согласовывалось с гармонией, в которую он только что почти погрузился, ощущая свое приближение к ЗПД, ощущая ее во всем — в прозрачных красках моря и неба, а главное, в самом себе, эту самую Зону Полной Договоренности. Ничто, в котором Что-то — это самые крохотные, — самые невероятные частицы.

Вот он погрузился бы в нее весь, в эту Зону, без растворимого и нерастворимого осадка, и это была бы безупречная гармония, красота всех красот, точность всех точностей, совпадение всех совпадений, высшая мудрость и тоже высшее искусство, идеал!

Идеал, если бы только она, эта гармония, избежала общей беды нашего века — она опоздала.

Пустяки, на одну-другую минуту только.

Ей бы прийти чуть раньше, до того, как Оська стал рассказывать о станции перекачки, и до того, как он намекнул на Почетную грамоту, и, наконец, до того, как начал подсчитывать свой выигрыш… Неужели профессор Дроздов в самом деле ухитрился так много проиграть в «козла»? А ведь если ухитрился проиграть, значит, он играл, и даже непосредственная близость великой гармонии не помешала ему в этом занятии? Интересно!

— А трубопровод, — спросил он еще раз у Оськи, — из железа?

— Из железа! — подтвердил Оська, а от себя добавил: — Круглый! Вот такой!

Стало совсем ясно, каким был трубопровод. Стал отчетливее и облик станции перекачки, за которую профессору Дроздову хотелось бы получить Почетную грамоту, а может быть, «Знак Почета». Которую, ему показалось, он мог бы погладить, обнять, а может, и крепко, расцеловать.

— Теперь заходчик я! — с необычной для себя торопливостью объявил Дроздов. — Замесить?

— Замешивай! — согласился Оська. — Мне с твоего замеса неизменно везет, Олешка!

Только успели замесить новую партию, как в море показалась проходная будка.

Семафоры над указателями «В зону…» и: «В зону за пределы зоны НИИНАУЗЕМСа» не горели — ни красный, ни зеленый, ни желтый, никакой — и только в окошечке будки слегка мерцал огонек, должно быть, Адриан Самсонович как зажег свечу со вчерашнего вечера, так и просидел всю ночь и почти весь нынешний день, углубившись в подсчеты своего стажа с учетом коэффициента 1,29 за вредность производства.

Щит, на котором были изложены «Правила оформления и предъявления пропусков», стоял неподвижно, как вкопанный. Такой был в море штиль, что движение Белого Корабля ничуть не колебало Синего Моря, корабль шел, а волн вокруг него не было ни одной.