Три плута - [72]

— В таком случае вот что я предложу вам, Рогов, — сказал следователь. — Садитесь и пишите подробно, как происходило дело.

— Да мне-то что же? Не ожидал я только от Назарыча, чтобы он меня задарма во всякую дрянь путал! — проговорил Рогов. — Мне бы поскорей на поселение, чем тут в одиночке сохнуть, а он только дело тормозит. Пусть не прогневается: я всю правду выложу!

— От вас только этого и требуют, — отозвался судебный следователь.

И действительно, Рогов расписал все до мельчайших подробностей. Впрочем, Мустафетов и без того был достаточно уличен, и требовались только сведения о происхождении самого документа.

Приближался час полной расплаты для всех этих людей, совершивших столько злодеяний. Для Назара Назаровича самое страшное наказание заключалось не только в том строгом заключении под стражей в одиночной камере; его ужасало еще кое-что другое, и он продолжал нагло бороться против всяких улик, твердо решившись не поддаваться малодушию и отрицать все до конца. Он сказал судебному следователю:

— Рогов может говорить все, что ему угодно. Точно так же и Герасим Онуфриев может взводить на меня какие пожелает клеветы. Я стою твердо на одном: все они знают, что я — богатый человек, и впутать меня в дело для них даже выгодно. А затем их цель ясна: они действуют из мести, именно за то, что я не соглашался участвовать во всех тех преступлениях, которые они мне предлагали. Я мог бы явиться очень опасным свидетелем против них.

— А скажите, пожалуйста, вам известно, где теперь находится Лагорин? — спросил следователь.

Мустафетов не растерялся, а, придав своему лицу выражение крайнего сострадания, ответил в подобающем тоне:

— Мне невыразимо жаль этого молодого человека! Вот еще одна жертва ваших судейских заблуждений!

— В таком случае могу сообщить вам приятную новость, которая, конечно, очень порадует вас: Лагорин освобожден из-под стражи, так как в деле о векселе графа Козел-Горского следственная власть окончательно признала его лицом пострадавшим, а не виновным.

Это известие сильно потрясло Мустафетова, но не только потому, что ему становилось теперь трудным отрицать свое участие в возмутительнейшем преступлении — клевете на ни в чем не повинного человека. Тут были и совсем иные причины.

Мустафетов сильно мучился чувством самой отчаянной ревности, опасаясь, как бы Ольга Николаевна, успевшая скрыть свои тридцать тысяч от обыска, не увлеклась кем-нибудь на свободе. До сего времени он был уверен, что если она не приезжала к нему в дни разрешенных свиданий в острог, то потому лишь, что всяким переговорам между ними мешали, разумеется, судебные власти. И он тешил себя надеждой на то, что она, вероятно, страдает за него и рвется к нему, чтобы утешить его и, наконец, главное, чтобы узнать, в каком положении его дело, — и вдруг все разом вновь изменялось!

Это повергло его в отчаяние. Его воображению стали представляться самые ужасные картины. Они терзали его особенно потому, что он был уверен в их возможности, страдания же его были тем жесточе, что он сознавал все бессилие свое отвратить несчастие.

В таком настроении Мустафетов вернулся с допроса в свою одиночную камеру, тщетно ища выхода из этого положения. Двое суток он не принимал никакой пищи, страшно осунулся, пожелтел, и в столь короткое время на его висках успело прибавиться немало седины.

Беспрестанно представлялась ему одна картина: Ольга Николаевна в объятьях Лагорина! С бешенством и скрежеща зубами, ударял он кулаком по своей железной койке, воображая, что теперь Лагорин на свободе смеется и издевается над ним. И благодаря тридцати тысячам, столь глупо подаренным Ольге Николаевне им же, Мустафетовым, оба они теперь веселы и счастливы.

Но армянин ошибался. Он до мельчайших оттенков знал только изгибы души порочных, как он сам, людей, для него было совсем неведомо, как действуют и чувствуют люди честные.

Сам погрязший в пороке, увлекшись Ольгою потому только, что в ней трепетали все инстинкты зла, он выносил адскую пытку от картин, которые рисовало ему его развращенное до болезни воображение! В конце концов эти мысли стали для него настолько невыносимыми, что, предпочитая отдать все на свете в обмен за успокоение, он предался обдумыванию единственного, но зато и самого крайнего решения.

Оно было ужасно, в особенности для него самого, все еще воображавшего, что он может спастись. Этот негодяй был столь уверен в самом себе, в изворотливости и находчивости своего ума, в силе собственной воли, что серьезно полагал, будто против него не существовало никаких действительно веских улик.

Но Мустафетов совершенно упустил из виду своих собственных слуг. Эти люди, с которыми он всегда обращался надменно, деспотически бессердечно, не могли питать к нему никакой привязанности. И лакей, и служанка, давно допрошенные следователем, были поставлены лицом к лицу с Герасимом Онуфриевичем и с Роговым. Признав того и другого, оба они показали, что однажды, прибирая в столовой после завтрака, слышали, как их барин, едва удалился старик Онуфриев, стал у себя в кабинете уговаривать Романа Егоровича составить вексель от имени графа Козел-Горского, как тот сперва отнекивался, а потом согласился, когда Назар Назарович сказал ему, что Лагорин занимается доносами в сыскную полицию.