Три песеты прошлого - [8]

дети или старики, все сразу видят Божью Матерь, парящую в облаках и окруженную большеголовыми пузатыми ангелочками с крылышками, начинающимися от самого подбородка, видят кающихся грешников в желтых языках пламени чистилища; мы все можем угодить в это пламя, если будем грешить, все, даже король в короне; если поищешь, найдешь и его на картине, зайдешь и епископа в митре и с прочими атрибутами, это как на загадочной картинке в журнале, где среди листьев дерева надо отыскать притаившегося разведчика, но смотри, смотри: каким бы грешником ты ни был, если в последний миг скажешь: “Каюсь!” — и ухватишься за скапулярий[5], то, хоть бы ты и угодил в чистилище, не беда, все равно попадешь на небо. И Вис продолжал вспоминать, он снова видел перед собой завязку этой истории, бумаги, свернутые и засунутые за картон, который прижимал холст к раме и к стеклу. Три бумажные песеты военного времени, выпущенные муниципальным советом Кастельяра, провинция Хаэн, довольно измятые, и еще шесть песет, тоже бумажных, времен Республики. И письмо, написанное разборчиво, но не без ошибок в синтаксисе и знаках препинания: "Вильякаррильо, 15 декабря (Но какого года, почему вы не поставили год? Чтобы свести меня с ума?) Сеньоре донье Хосефе Вильяр. — Уважаемая сеньора, сегодня отправляю Вам почтовый перевод на сумму 12,5 песет. Эти деньги принадлежали Вашему мужу, да покоится прах его с миром. Всего было тринадцать песет, из них вычтено 35 сентимо за пересылку и 15 сентимо за марку, приложенную к этому письму. — С уважением… (Чьим уважением? Кто может разобрать такую подпись?); письмо, которое Вис читал и перечитывал и воображал себе, какой ужас должен был испытывать адресат, получивший его, понимая, что, по сути, это извещение о смерти (Вашему мужу, да покоится прах его с миром), а Виса при этом одолевала неотступная мысль, что речь идет о расстреле; письмо, на которое была наклеена марка в пятнадцать сентимо (конверта не было вовсе), марка была не погашена, так что счет сходился. Еще был значок ВСТ[6], старый, с крапинками ржавчины, тех времен, когда эта организация называлась еще ВСТИ. И еще была записочка простая как зарубка на дереве, сделанная первобытным человеком, но именно она позволила им заглянуть в горячие времена неискупимого прошлого: округлым аккуратным почерком было выведено женское имя и адрес в Честе, в провинции Валенсия. Даже если бы там было указано селение в Галисии, Эстремадуре или… хоть на Канарских островах, словом, какое-нибудь место, труднодоступное для Виса, который больше четверти века уже жил в Лондоне, а летний отпуск проводил на берегу моря, в самой что ни на есть глухой деревушке в сорока километрах от Валенсии (по правде говоря, иногда он чертыхался, но все же ехал туда, так уж принято), — даже в этом случае Вис перебирал бы эти реликвии, с головой ушел бы в их расшифровку, ибо для него в них звучал крик о помощи, нет-нет, не то чтобы крик человека в минуту смертельной опасности, а нечто гораздо более редкостное и душераздирающее, безмолвный крик истории, которую замолчали и потому ее словно бы и не было, пожалуй, это был крик погибших, которые лишь требовали, чтобы их опознали, чтобы люди узнали о них и чтобы чья-то рука возложила надгробный камень с краткой надписью на их могилу. И возможно, Вис написал бы в конце концов рассказ и назвал бы его “За холстом старой картины”. Но вот Бофаруль… Оказалось, что он знает кого-то в Честе (маловероятно, чтобы Вис отправился туда на свой страх и риск) — впрочем, если бы это был Альмедихар, то оказалось бы, что Бофаруль и в Альмедихаре кого-то знает. Когда в последних числах августа восьмидесятого года (отпуск Виса подходил к концу, раньше встретиться они не могли, Бофаруль был в разъездах) два друга сидели в гостиной на снятой Висом даче и слушали, как волны бьются о скалы, и хозяин размотал черную нитку, которой в тридцать девятом или сороковом году (вероятно) обвязали сверточек, и разложил на столе перед гостем все его содержимое, то Бофаруль, носивший в тот день парик с плешью (если это был парик), долго молча смотрел на все это. Как зачарованный смотрел. В том числе и на цветную фотографию картины, которую привез Вис. Хорошая картина, сказал, помедлив минуту, Бофаруль, деревенская, простая, почти примитив, я не прочь взглянуть на нее. Но Виса интересовало другое. Понимаешь, нет никакой связи ни между записочкой, значком и песетами, ни между Вильякаррильо и Кастельяром, с одной стороны, и Честе — с другой. Хотя, слушай, о чем говорить, в общем, это совсем неважно. Но, знаешь, отсутствие какого-либо объяснения как раз и заставляет тебя искать, вдумываться, жадно стремиться… не знаю, бывает с тобой такое, — Бофаруль кивнул, — потому что, понимаешь (необычайно это, необычайно), не случайно ведь в семейное сокровище, пусть самое что ни на есть скромное и, безусловно, единственное, фантастическое, запрятали эту запутанную завязку какой-то истории. И Бофаруль погрузился в себя, повторяя: запутанная завязка? А Вис шагал взад-вперед по комнате и говорил: что? Нет, не случайно эта запутанная завязка какой-то истории оказалась между холстом и картоном именно картины религиозного содержания, ее положили туда женские руки — конечно, женские, подтвердил Бофаруль, а Вис добавил, что видит, как эти руки гладят письмо, значок, особенно значок, прощаясь, подносят его к губам, мягким женским губам, затем, совладав с дрожью, укладывают на место; женщина успокаивается: нужно собраться с силами, не выдавать истинных чувств, жить жизнью испанского городка в самый разгар жестоких репрессий. А случай привел к тому, что через много-много лет в Лон доне — ого-го! — руки Бла робко касаются свертка разворачивают его, извлекают на свет божий реликвии и Бофаруль воскликнул: подумать только! И тоже зашагал по комнате, а затем, когда счел нужным, заявил, что в Честе у него есть знакомый. Через два или три дня снова пришел и сказал: завтра вечером мы повидаемся с этим человеком, его зовут Педро. Вис спросил: а кто такой этот Педро, и Бофаруль ответил: не кто иной, как сын той женщины, чье имя указано в записке, она была алькальдессой Кастельяра, а после войны, кажется, сидела в тюрьме, но потом жила в Честе, теперь там не живет, а ее сын живет, и он ждет нас завтра вечером, ну, что ты на это скажешь? И Вис онемел от волнения, он почувствовал, что это благая весть, что вот-вот произойдет тончайшее сращение, что скромные сокровища, найденные за картоном картины, воплотятся в существ из плоти и крови, до невозможности реальных и таких же необычных, как литературные герои. Бофаруль стал рассказывать, что этот его друг в свою очередь является другом старого почтальона, вышедшего на пенсию, и тот, как только увидел имя на письме, сказал: да, дружище… Бла слушала Бофаруля с не меньшим, а может, и с большим волнением, чем ее муж, потому что именно она по воле случая извлекла на свет божий неожиданную находку и, ни о чем не подозревая, доставила ее через заоблачные выси из Испании в Англию, вернее, из прошлого в будущее, это она пережила первое потрясение, запомнив это событие во всех подробностях (“…я нащупала что-то между холстом и картоном, провела по этому месту пальцами, сказала себе: “Как странно” — и никак не могла понять, что там такое, а вдруг там какие-нибудь мощи, скажем палец, то есть косточка, или эксвото