Три недели покоя - [47]

Она взяла Добролюбова. Книга Добролюбова — единственное, что связывало её с тем миром. Мостик через пропасть. Разве когда-нибудь у Лизы хватит решимости перейти через пропасть? Она взяла Добролюбова и ненасытно и горестно принялась читать статью с середины, с той страницы, где начинался рассказ о Елене. Но скоро отложила. Хотелось подумать. Мысль настойчиво возвращалась к Владимиру Ильичу. Что он хотел разбудить в ней? Какой замысел был у него?

Лизе очень помнился Владимир Ильич на пароходе, оживлённый, полный внутренней жизни, ласковый и дружный с матерью и сестрой. Лиза тогда уже догадалась, что они из иного мира.

Или Лиза помнила сцену в Казани, когда приказчик грозился и топал на грузчиков, а они молчаливо стояли на своём, как стена, и Лиза по лицу Владимира Ильича догадалась, что он сочувствует грузчикам, их борьбе. Одна фраза Владимира Ильича особенно врезалась в память: «Надо сохранять в себе чувство достоинства. Воспитывать в себе чувство достоинства». Что он хотел этим сказать? То и хотел, что сказал! Что подло и гадко себя продавать. Вот что он сказал, и ты всё поняла. Но разве я не люблю Петра Афанасьевича? Разве…

В дверь постучали. Лиза не отозвалась. Ещё постучали. Стук. Стук. Стук. Три раза. Требовательно, коротко, резко.

— Я вам заявляю, Елизавета Юрьевна, — переступив порог, сказал Пётр Афанасьевич, — я вам то заявляю, что криков не люблю, а тем паче при людях. Так и знайте на будущее время. А ещё в институте учились! Вас в институте учили, чтобы на мужа кричать?

— Вы мне не муж.

— Цыпочка моя, да ведь скоро…

Он к ней шагнул и с тем появившимся в последнее время взглядом, который страшил Лизу, грубо обнял её. Она в ужасе упёрлась в его грудь кулаками, вырываясь, откидывая голову, чтобы не дать ему губы.

— Не смейте, не смейте!

Несколько секунд они боролись. Он мог бы её смять, изломать своими руками с волосатыми пальцами. Но отпустил. Поправил галстук, всегда новый, кричаще цветной, прогладил на ту и другую стороны бороду, всё ещё тяжело дыша, но понемногу успокаиваясь.

— Ладно — не трону. Невеста. Невеста промышленника Петра Афанасьевича чистой должна быть, как ландыш. Дворянство ваше люблю. Нищее, а дворянство. И вот эту белизну вашу. Беленькая. Пугливая. А я и люблю, что пугливая, дикарочка ты моя нецелованная…

Он ещё поправил галстук, повертел шеей в тугом воротничке. И другим тоном, хозяйским и будничным:

— Что за книжка?

Лиза схватила Добролюбова, спрятала за спину.

— Читаю.

— Читайте на доброе здоровье, развлекайтесь. Хозяйство вам не вести, наймём экономку. Татьяну Карловну вашу управлять домом поставим, лакеев да горничных нагоним, кучер будет, карета, ложу в театре на зиму снимем, шейку вашу бриллиантами и жемчугами увешаем, я из вас королеву сделаю, пусть глядят Что за книжка?

— Вам безразлично.

Он нахмурил лоб, глаза упрятались в щёлки, стали крохотными, как у ежа. Он сделал к ней шаг.

— Как это так — безразлично? Показывайте.

Нет, — сказала она, пятясь от него.

Ей было страшно. Грудь ломило, бешено стучало в висках. Но что-то поднималось внутри, споря со страхом. «Стучи в барабан и не бойся».

— Знайте, у меня есть свои интересы, — сказала она, всё пятясь от него.

— Что-о? — удивился он, и Лиза видела: от души, натурально. — Свои интересы? Интерес ваш один, чтобы мужу нравиться больше. В том всего существования вашего смысл. Вы-то должны понимать, что полюбил я вас. Да что-то радости в лице у вас не вижу. А? Что у вас на душе? А? Ну ладно, пока отдыхайте. Вечерком прогуляемся. Три денёчка девичьей вашей жизни осталось, ди-ка-рочка.

Он повёл по ней взглядом — какая-то тревога была в его неспокойно бегающем взгляде — и оставил её, не с маху притворив за собой дверь.

Она легла на кровать, уткнулась в подушку, подтянула ноги к подбородку и долго-долго лежала в этой неудобной позе, не двигаясь. Лицо её, казалось, ещё похудело, когда она поднялась. Ещё темнее синели подглазья, небесно-голубые глаза глядели тускло, всё в ней увяло и сникло, и не похожа была она сейчас на картинку из журнала мод или фарфоровую куколку.

Проводив Владимира Ильича, Надежда Константиновна возвращалась домой. Долго шла пешком с вокзала, одна. За пять минут до отхода поезда приехал Цюрупа. Проводили, а домой она пошла одна. Надо было сейчас остаться одной! Как ни основательны были доводы разума, что дело требует, что Владимир Ильич рвётся к делу, что чем скорее попадёт за границу, тем лучше для «Искры», для партии, для него самого, тем безопаснее, что не вечность же остаётся жить ей в Уфе, — как ни убедительны были все эти доводы, сердце говорило другое. И стыдливой, безумно застенчивой, сдержанной Надежде Константиновне не хотелось, чтобы люди, даже Ольга Ивановна Чачина, с которой она так дружила, даже Инна Кадомцева или близкий товарищ Цюрупа, видели душевное её состояние. Походит по улицам до полной усталости, перегорит, поутихнет на сердце тоска, тогда вернётся домой. Наверное, мама раскладывает пасьянс, хитря сама с собой, стараясь, чтобы карты легли удачно, предсказывая счастливый путь и исполнение желаний. А завтра вечером кружок у Ивана Якутова. И Юлдашбай будет. Юлдашбай с каждым днём вырастал в её глазах. Как страстно и умно он прочитал «Коммунистический Манифест»! Способный парень.