Три недели покоя - [46]

Разве теперь может она идти, когда так трусливо и стыдно сбежала от Юлдашбая? «Стучи в барабан и не бойся». Не для неё эти слова, эта смелость, этот порыв. Она нищая — вот кто она.

— Да стойте же, барышня, что вы неспокойная нынче какая, самый важный час наступает, лиф требуется по фигуре уладить, четверть часика, ради господа бога, постойте, не двигайтесь, — упрашивала и ворчала портниха, накалывая на Лизе булавками подвенечное шуршащее платье со шлейфом. Лиза стояла перед зеркалом в зале, с голыми плечами, опустив вдоль тела голые тонкие руки. Как подурнела! Из зеркала уныло глядит худое лицо, бледное, с синевой под глазами, с опущенным ртом. Все, даже хозяйка, Лизина посажёная мать, замечали: не на пользу пришлись невесте уфимские калачи и сдобные булки, — приехала тощей, а теперь и вовсе как прут.

— Верно говорят, не родись красивой, а родись счастливой, — рассевшись в кресле, толковала посажёная мать. — Взять хоть бы тебя, Лизавета. Какая уж такая твоя красота, где она? С лица спала — ничего и нет, не осталось. Сухая да квёлая, слова ласкового не вытянешь, не улыбнётся, в глазах хмурость, а худа!.. Батюшки, глядеть не на что, а ведь вот полюбил! Добро бы приданое завидное было. Так ведь нет, кому сказать, не поверят: без приданого берёт, как есть без приданого, с двумя платьишками вывез себе невесту из Нижнего города, изо всех выбрал кралю. Я не корю, наше дело сторона, крестник поклонился, чтобы свадьбу сыграть, мы не против, отчего не уважить, я просто к слову, что, мол, привалило бесприданнице счастье, невест богатых сколько хочешь, а он на тебе, выбрал! Вот что любовь-то делает.

Любовь, она беспощадная, — сквозь булавки во рту процедила портниха.

— А я, Лизавета, хоть ты губы дуешь на нас ни за что ни про что, а я тебе совет дам, как дочери. Ты перед мужем аршин-то проглотив не ходи, ты пониже перед ним, поулыбчивей, а то пора пройдёт — заскучает муженёк с такой царевной-несмеяной, недотрогой. Тогда хватишься.

— Завлекать надо, — сказала портниха. — Да стойте, барышня, грудь у вас сильно волнуется, лиф не заколешь никак. Ах! — вскрикнула она, увидя вошедшего Петра Афанасьевича.

Лиза увидела Петра Афанасьевича в зеркало. Он вошёл и остановился у двери и глядел на неё, полураздетую, каким-то незнакомым взглядом, оценивающим и тяжёлым. Инстинктивно Лиза обхватила руками голые плечи.

— Уйдите, — глядя на него в зеркало, сказала она. Он стоял. Она обернулась и, не помня себя, топнула ногой: — Разве вы не видите, я раздета? Уйдите!

Он постоял секунды две, покачиваясь с носка на каблук, уступчиво усмехнулся и вышел.

Лиза дрожала, у неё прыгали губы, ноги опять ослабели, противно и жалко.

— И-и, девушка, — поправляя и бренча на запястьях браслетами, сказала посажёная мать, — он тебя бережёт, другой попользовался бы в своё удовольствие, — наш-то вон какой с тобой обходительный. Чем ты его купила?

— Не я его, он меня покупает! — исступлённо крикнула Лиза.

И заломила руки, закинула голову. Но опомнилась. Показывать им своё отчаяние? Своё бессилие? Им показывать? Нет!

Продолжая играть золотыми браслетами на толстых запястьях, посажёная мать сказала:

— А ты покрикивать-то погоди, сначала окрутить под венцом надо, дурочка, тогда уж характер свой и выказывай. Да только с нашим много не накапризничаешь, не зря Кондратию Прокофьевичу, папаше крёстному, племянник родной. Наш-то живо уймёт.

— Стойте, барышня, горе мне с вами — три дня до свадьбы осталось, а у нас с подвенечным шитья да шитья.

Разбитая, прибрела Лиза к себе в комнату, когда ловкие пальцы портнихи кончили общупывать её, застучала швейная машина и можно было не слушать больше наставлений посажёной матери. Уйти, запереться, скрыться от них. С некоторых пор у неё появилась привычка, войдя к себе, прислониться к стене лбом и постоять так. Глупая привычка. Как будто, если ты упёрлась в стену лбом, что-то тебя озарит. «Не написать ли Татьяне Карловне?» — подумала Лиза. Зачем? Разве она поймёт, что сейчас происходит в Лизе? Лиза сама не понимает. Обрывки мыслей горячечно бродят в голове, сердце томится, вся душа ноет и мечется. «Стучи в барабан и не бойся». А Лизе хочется крикнуть: «Спасите!» Она боится. Крик стоит в горле, как воткнутый кол, душит и давит. Всегда она была робка, робка. Всего боялась с детства. Отца с бычьими, налитыми кровью глазами, его пьяных речей, проклятий матери, институтских учителей, сухих и казённых, дортуара с рядами одинаковых железных кроватей. Всяких изменений боялась. Всё ожидала чего-то дурного, нехорошего. Татьяна Карловна сказала: «Тебе нужен такой муж, такой сильный и властный, чтобы всецело управлял тобою и твоей жизнью».

У неё не было подруг. Те щебечущие барышни в пелеринках, потупляющие глазки, полные секретов и сердечных тайн, — разве подруги? Неужели сёстры Невзоровы вышли из нашего Мариинского института, где низкий и мрачный вестибюль, холодные классы и всё пропитано казённым духом?.. А Елизавета Васильевна?.. Значит, по-разному кончают институты? Если бы у Лизы был более смелый характер! Если бы тот мир, в который случайно она заглянула, был чуточку ближе!