Три недели из жизни лепилы - [7]

Я пилил ампулы, делая вид, что не замечаю, как Теобальт Адольфович вместо лучевой артерии (целее будет) выделил и надсек сопровождающую ее вену. Из надреза еле сочилась темная кровь. Это ничуть не смутило доктора — ведь классической алой струи у трупов не бывает.

Цифры артериального давления огласил, когда Шмит зашивал кожу. Под маской у Теобальта Адольфовича сконтурировалась презрительная ухмылка.

Он снисходительно пощупал пульс, затем стал лихорадочно проверять проходимость катетера — шприцом, леской. Используя моральное преимущество, я заговорил о местах в «реанимации» — в отличие от Андрона его напарник мог запросто притормозить больного в операционной до нормализации скорости мочеотделения (Парашка даже не соизволила катетеризировать мочевой пузырь) или показателей красной крови (а это уже из области фантастики).

Теобальт Адольфович с готовностью согласился взять больного на неиспользованное мною, а точнее, Афанасьевским пациентом, место. Даже вызвался лично подготовить койку. Не знаю, что он имел под этим в виду.

Наверное, лично застелит. Или взобьет подушку.

Операцию закончили без приключений. Хирурги поставили дренажи в плевральную полость и зашили рану. Я, стоя на коленях и деликатно отодвигая носом Мишину ягодицу, пролез под простынями и выпустил полтора литра прозрачной мочи, чему был неописуемо рад.

Стряхнув перчатки неестественно большого размера (меньших в операционной не было — и здесь гигантомания) я проверил наркозную карту. В пределах разумного она соответствовала действительности. Не успел я дописать протокол обезболивания, как историю, словно эстафетную палочку, подхватили хирурги. И чудесным образом растворились, предоставив нам самим перекладывать больного на каталку.

Перекладывание — самая вредная из имеющихся в нашей работе вредностей. Трудно найти сорокалетнего анестезиолога со здоровой поясницей.

Ирка перекрыла капельницы и разложила на груди у больного флаконы. Отсоединила эндотрахеальную трубку от вентилятора. Я, подсунув руки под спину и бедра (не Иркины, увы), изобразил полужим-полурывок в горизонтальной плоскости.

Через несколько секунд мы уже неслись по коридору. Дверь в комнату отдыха анестезиологов, которую нам приходилось делить с дежурными травматологами, была приоткрыта. В узкую щелку промелькнули американские носки Юрия Моисеевича — подарок сына эмигранта. Сам Юрий Моисеевич дремал, укрывшись «Литературной газетой». Или «Собеседником» — на такой скорости я не успел рассмотреть.

Вероника сторожила лифт, счастливая выполнить последнее мое распоряжение на сегодня. Снизу нетерпеливо звонили — видимо, господин, замаскировавшийся под лифтера, сначала отлучился по каким-то своим (темным) делам, а потом обнаружил пропажу рабочего места.

Теобальт Адольфович рассыпался в любезностях и отпустил меня с порога, заботливо укрыв левую руку больного одеялом.

Если бы не свидетели, он выдернул бы свое позорище прямо здесь — безо всякой повязки.

На улице пели птички, светило солнышко, зеленели старые липы. В их тени, на скамеечке, дежурные урологи — один из корпуса, другой из «приемника» — резались в шахматы.

Меня распирало ощущение собственной значимости. Пьянила радость победы. Что-то похожее на любовь — к птичкам, к старичкам на скамеечке, к больным, прогуливающимся по территории в своих серых фланелевых робах — искало выхода.

Из приемника вышел Павел Ананьевич с моим дипломатом.

— Спасибо.

— Не за что.

— Как прошло?

— Нормально. Трубку вытащил с последним швом. Сейчас уже курить просит.

Мне самому вдруг ни с того, ни с сего захотелось курить.

Павел Ананьевич словно прочитал мои мысли. Он вытащил пачку «Беломора» и залихватски щелкнул костяшкой по днищу.

— Будешь?

— Рискну.

— «Явский».

Мне это ничего не говорило. Мы задымили.

— Крепкие, — с первой затяжки у меня закружилась голова.

— Нормальные. А у тебя чем закончилось?

Мы прошли в подъезд с полинялой табличкой «Кафедра анестезиологии и реаниматологии», мимо кабинета, который завотделением Юлик делил со старшей сестрой, вверх по лестнице, снова вниз, мимо аудитории — арены утренних аутодафе, налево мимо запертой двери собственно кафедры в заплесневелый подвал, где ординаторам выделили место под раздевалку.

На ходу расстегивая халат, я горделиво начал свое повествование. Павел Ананьевич поставил «дипломат» у моего шкафчика и, направляясь в самый темный и отдаленный аппендикс, попросил подождать две минуты.

Увлекаясь, я становлюсь похож на магнитофон — даже после десятиминутного перерыва продолжаю с того места, где «выключился». И обязательно «доиграю» до конца.

Переодевшись, мы вышли на волю, которая на этот раз показалась еще вольнее. Жестикулируя свободной рукой, я чуть не сбил прохожего.

За воротами больницы Павел Ананьевич остановился.

— Куда сейчас?

Я пожал плечами.

— Хочешь, съездим на «Полежаевскую»?

— А что там?

— Сидячий пивняк. Нормальная закуска, знакомый официант.

Может быть, даже его смена.

Ехать домой не хотелось. И я согласился. В самом деле, куда еще податься двум взрослым мужчинам после трудов праведных? Не в Консерваторию же!

В кармане лежало десять рублей — надо было купить чего-нибудь из продуктов. Чего в это время в этой стране уже не продают. Я взял пачку «Космоса» (гулять, так гулять!) и первым запрыгнул в тренькающий трамвай.