Три напрасных года - [31]

Голова боцмана в люке спардека:

— Ну что тут у вас? Скоро вода?

Я стучу разводным ключом по кожуху насоса:

— Сейчас, сейчас….

Коля вскрыл тушёнку.

— Эй, что ты принёс? Смотри.

Под жестью крышки — зелёная плесень.

— Ты когда банку берёшь, надави на крышку — если хлопает, значит, испортилась, — поучал старшина.

Но банку не выбросил почему-то, а только плесень из неё. И полез на палубу, объяснять боцману, что пожарник, видимо, надо менять, а чинить бесполезно.

Логика моих мыслей была такова — ну и что, что плесень: сколько у нас дома было тушёнки из свинины-говядины, из дичи. Сварят, в стеклянную банку зальют, крышку закрутят и в погреб. Достают, а там обязательно сверху плесень. Выкинут, а содержимое в суп или с картошкой пожарят. Не пропадать же добру. Утвердившись в этой мысли, с хлебом, банкой и торчавшей в ней ложкой выбрался на палубу. Толпа, отдраив ют, перебралась на бак. За рубкой слышны голоса, стук щёток и плеск поднимаемой ведром на шкерту воды из-за борта. Э-э, мне не туда. Оставил продукты на обеденном столе и вернулся обратно в машинное отделение. Лукавый, видно, тогда владел моими помыслами и поступками.

Подошёл Мишка Терехов, соорудил два бутерброда из несвежей тушёнки — себе и боцману. Оленчук увидел, подавился слюной и устремился на ют. Остатки выковырял из банки Цилиндрик и ложку облизал. Он первым почувствовал знакомые потуги в животе — среди ночи примчался в кубрик, растолкал шефа (медработника по совместительству):

— Есть что-нибудь закрепляющее?

Утром у гальюна очередь из четырёх нетерпеливых. Приехал Кручинин на пирс, узнал о беде, постигшей моряков, отправил в медсанчасть пограничного отряда. Там их положили в лазарет с подозрением на дизентерию. На катере нас осталось трое. А Стёпка-бербаза (матрос Степанов, водитель ГАЗ-66) сообщил, что отличный фильм сегодня идёт в клубе отряда. Смотрю, на 68-м парни брюки наглаживают.

На любой экстремальный случай на катере не должно оставаться менее двух человек, а нас трое. Сосненко никуда не собирается — значит, соперничаем с Гацко. Тот уже гладится, уверенный, что я молодой, могу и на корыте посидеть, пока он в кино развлекается. С головой надо дружить, поварёжка!

Я к обеспечивающему (дежурный мичман на пирсе):

— Товарищ командир, что-то немножко прихворнул — в смысле, живот прихватило.

Он головой качает:

— Да что это вас сегодня пронесло? Собирайся. Гацко, останься.

Вот так-то. В отряде я ни в какую санчасть не пошёл. Сбегал в роту, в которой предстоит жить зимой, и в клуб. Боцман 68-го Ваня Кобелев смотрит подозрительно:

— Не положили?

— Таблеток дали. Сказали — не поможет, завтра придёшь.

Фильм какой-то американский, о бескомпромиссной и жестокой борьбе за выживание в капиталистическом обществе. Меня захватило. В разгар мордобоя гаснет экран, загорается свет. Помощник дежурного по части:

— Моряки, подъём — боевая тревога.

Вскакиваем, выскакиваем:

— Что, в чём дело?

Никто толком ничего не объясняет, да и не знает, наверное. На слуху только слова — «Новомихайловская» и «вторжение». А дальше воображение рисует кровавые сцены нападения китайцев из тигровой дивизии на заставу. Строчат автоматы, бухают мины — бойня, как в 69-м на Даманском. А может, полномасштабная война? Запудрил Мао своими цитатниками мозги некогда дружественному народу, и теперь они готовы нас с лица Земли стереть своею численностью.

На КПП машины нет — ни нашей, ни для нас. Нет и командиров. Боцман Кобелев принимает решение.

— Бегом на пирс.

Вообще-то это нарушение, но до устава ль сейчас?

Потемну примчались на катера. Там успевший изрядно поддать мичман Герасименко командует — сыграл экипажу боевую тревогу, вывел катер за оголовок и встал. Впереди над водой трассирующие снаряды летят, свистят и взрываются — угораздило же танкистов ночные стрельбы проводить. Их полигон в двух кабельтовых от нашего пирса и выходит на берег. Кстати, в этой танковой дивизии перед войной служил мой отец. Все окрестности Камень-Рыболова исходил с карабинов в руках, добывая дичь для голодающих бойцов. Отсюда в 45-м в составе ударной бригады пошёл в Китай крошить самураев.

— Танкисты, прекратите стрельбу! — вырвался из темноты усиленный мегафоном голос Герасименко.

Мастера бронированных машин на его слова внимания не обратили, уничтожая условного противника. Заодно могли кокнуть и неосторожного союзника.

— Если не дадите пройти, открываю огонь на поражение! — слал Николай Николаевич бессильные угрозы.

Мы втроём сидели на спардеке, любовались фейерверком, устроенным танкистами, и гадали — рискнёт ли Герасименко сразиться с танковой дивизией? С него станется.

На полигоне, будто в ответ на угрозы пьяного сундука, пальба усилилась. Грохот стоял неимоверный, и мы не услышали, как за нашими спинами тихо ошвартовался ПСКа-68.

Ещё до захода солнца ввиду Новомихайловской заставы на стремнине показалась китайская лодка — соседи требовали начальника на переговоры. Селивёрстов подошёл на «Аисте». Ноту протеста выдали ему коллеги из-за реки — вторжение, мол, вооружённое. И в знак доказательства предъявляют вахтенный журнал и ходовой флажок Коротковского катера.