Три месяца в бою. Дневник казачьего офицера - [28]

Вот тогда как бы вы засюсюкали…

«Кто испытал то, что мы испытали, — тот знает — как ужасна война», — пишет развязно и горделиво неизвестный и собственный корреспондент», сидящий с продранной подметкой в пятом этаже где-нибудь на Полянке и ждущий субботнего гонорара, как манны небесной, чтоб починить, пользуясь военным временем, подметки.

Да разве стоят все его переживания хоть что-нибудь, в сравнении с бессвязными словами сквозь слезы стыда и горя изнасилованной немцами девушки-польки или с воплями седой матери, у которой на глазах ее повышены за шпионство три сына сразу на одних воротах? Вот испытайте-ка необходимость повысить этих трех парней, таких молодых, с симпатичными, полудетскими еще харями… А нужно! Нужно для того, чтобы этими тремя смертями спасти не одну тысячу жизней…

И зачем, кому нужны эти развязные строчки?

Неужели эта «военная» литература и эти «военные» рисунки с кровавыми Кайзером и Францем-Иосифом в продранных брюках нужны для поднятия бодрости страны? Неужели граждане великого и мощного государства нуждаются в подбадривании истерическими рассказами на тему об изнасилованных немцами помещицах и о замученных солдатах, безропотно погибающих якобы геройской смертью под ножами пруссаков. Да ведь для того чтобы сделать еще страшнее и без того яркий своей ужасающей лаконичностью факт прикалывания наших раненых — нужен громадный, яркий талант, нужно видеть этот изувеченный труп, нужно самому испытать ужас раненого, когда к нему вместо помощи приближается глупая смерть… Наши официальные известия о ходе событий правдивы и кратки. И довольно! Зачем вокруг святого, громадного дела создавать паутину пустых слов, громких, но не правдивых, накипь корыстолюбия и пустозвонства.

Впрочем, это везде и всегда бывало и будет.

Но все же обидно читать газеты и встречать в них пустые слова о «разложении Турции», о «шатающейся короне Гогенцолернов», о «лицемерии неблагодарной Болгарии» и «о значении последнего передвижения наших войск в Пруссии».

Эх вы, доморощенные стратеги и политики!

Шли бы лучше драться туда, где не хватает рук для брошенных после убитых в окопах винтовок.

Хорошо хоть, что этой «шумихой», посвященной войне и квасному патриотизму, еще не отпугнули публику от интереса к войне. А в конце концов этот корыстолюбивый поток жалких слов зальет публику и потушит в ней интерес к войне. А нет ничего хуже драться и рисковать жизнью ежеминутно, если знаешь, что война не популярна уже там, дома.

И не дай Бог, чтобы это было.

Все собрано и уложено. Остается два часа до поезда. Шумят и гудят на Красной трамваи. Толпы народу всюду, провожают лето.

Сегодня выдался чудный день, и солнце было совсем летнее.

Иллюзионы и миниатюры полны народом. Жизнь, мощная и кипучая, не потускнела даже с войной. Еще больше придает оживления ожидание войны с турками.

Коммерсанты учитывают моменты и делают многотысячные дела, жертвуя из барышей сторублевки на раненых, о чем моментально же извещают местные газеты. Молодежь флиртует и носит для воинственности рубашки-хаки и кофточки с нашитыми ярко цветными погончиками.

Все это кажется каким-то мелочным, пустым, в сравнении с ведрами крови, сочащейся из тысяч ежедневно разбиваемых тел.

Впрочем, может быть, это потому, что я только что из боя и снова в бой еду. А пройдет война, и «обывательщина» также захватит и меня, и мне будут нравиться цветистые описания какой-нибудь чужой, не нашей войны, между другими государствами; когда моей матери не нужно будет еженощно молиться о жизни мужа и двух сыновей, дерущихся теперь на далеких от нее полях.

Бедная мама, тяжело ей! И вообще бедные матери… Вам, наверное, не интересны военные фельетоны корреспондентов в смокингах и с проборами!

1 октября

Вот и опять на войне! Впрочем, собственно говоря, не совсем еще на войне, ибо покамест я еще не добрался до своего полка. Сижу в разломанной «до подпечек» деревушке и жду, когда мне укажут хотя бы то направление, какого я должен держаться в погоне за своей частью. Да и правда, мудреное дело найти среди сотен бродящих взад и вперед полков один из них; да еще в чужой стране к тому же!

От непрерывной езды я прямо обалдел. Как во сне вспоминаются бесконечные пересадки в Ростове, в Лозовой, в Полтаве, в Шеве, в Родзивиллове и, наконец, во Львове… Третьего дня я выбрался из Львова, пробыв там сутки и потратив их чуть не целиком на попытки узнать — где же мой полк? Так и не узнал ничего, кроме того, что он в составе №-ой армии и, по всей вероятности, где-то здесь за Стрыем. Кое-как достал подводу на паре изнуренных кляч и кучера галичанина с такой печальной рожей, что смотреть на него больно. Впрочем, его печаль имеет крупные основания в виде разбитого вдребезги и раздробленного убогого хозяйства.

А интересно ехать по воюющей стране. По дороге от Екатеринодара я наблюдал, как от центра, к периферии, постепенно возрастал интерес к войне и она клала свой отпечаток все сильней и сильней на все окружающее, включая в него даже и настроение общее.

В центре страны — война далека, ее никто не понимает. Но все, в большинстве просто из стадного чувства, говорят о ней притворными, выспренными словами. Хвалят «солдатиков», носят им Эйнемовский шоколад в лазареты и искалывают флажками аляповатые, на скорую руку набранные карты.