Три льва - [49]
— Что-то мне дурно, — слегка наклонилась к Михалу Алеся. Ее голова шла кругом от шумного и многоголосого города… Михал велел вознице остановиться напротив кофейни… Узнав, что они литвины, хозяин-грек жутко обрадовался и засуетился. На столе перед Михалом и Алесей тут же появились чашки ароматного кофе и стаканы чистой воды, виноградное вино и фрукты.
— Я такого столпотворения и смешения культур еще никогда не видела, — качала Алеся головой, потирая пальцами виски. Ее не привыкшие к такому многолюдию уши были сверх меры переполнены шумом, голосами сотен людей, криками верблюдов и ослов, громкими звуками дудок и барабанов, завываниями мулл…
— Да уж, турки не в пример царю веротерпимы, — отвечал Михал, вспоминая, как ему было трудно на переговорах с московитскими послами о чем-либо договориться, — будем надеяться, что султан такой же веротерпимый и уступчивый… Давай сходим в соседнюю церковь и помолимся перед визитом к султану?
Алеся согласно кивнула головой… Греческая церквушка напомнила ей ту маленькую униатскую церковь, в которой они с Кмитичем обвенчались уже в далеком 1656 году. Только здесь, в стамбульской греческой церкви, как и в костеле, стояли лавки, и прихожане, когда хотели, молились сидя.
— Очень кстати, — шепнула Алеся Михалу. Ее немного мутило…
В иное время визит такого знатного магната как Михал Радзивилл обрадовал бы султана. Но только не сейчас. Что ему сказать? Ведь Радзивилл явно приехал разузнать о судьбе Кмитича… И что мог ему ответить Мехмед?
Да, султан несколько раз предлагал Кмитичу почетную должность: заменить на посту Дорошенко, быть гетманом Подольской Руси. Но этот дерзновенный литвин всякий раз отказывался!
— Его нельзя заставить сделать это силой, — советовала султану Кютюр, — уговори. Только сам Кмитич может принять это решение, не под чьим-либо давлением…
Но как можно ему, великому и могучему султану, правителю огромной империи, унижаться перед каким-то русским князьком?! Как может он, великий султан, повторять более чем два раза свои предложения, которых с трепетом ожидают тысячи чиновников?!
— Ты, видно, сошел с ума! — гневно говорил султан Кмитичу в последний раз. — Тебе, наверное, в самом деле отбило мозги взрывом пороха! Ты разве не представляешь, кто тебе предлагает? Ты разве не представляешь, в какой стране ты находишься и с кем имеешь честь говорить?!
Кмитич кивнул, опустив голову, потом вновь посмотрел на султана, как-то с сожалением, и произнес:
— У нас был знаменитый новогрудский каштелян Василий Копоть, который сказал как-то, что существуют народы, поклоняющиеся верховной власти, как Богу, где граждане живут, тем не менее, подобно скотам и где напрасно было бы искать свободных людей и со свечкою в руке… Он говорил это в первую очередь о Московии, но, надо полагать, и об Османской Порте. Чем вы кичитесь, светлый султан? Тем, что наплодили рабов, которые лишь ждут момента, чтобы сплясать на вашем трупе, когда ваша империя рухнет точно так же, как рушатся все империи, как рухнули Рим и Византия, которую вы и разрушили, построив на обломках свою империю.
Мехмед лишь скрипнул зубами. Он решил твердо: «Сам приползет на брюхе и будет просить меня о том же, что я ему предлагал. Приползет! Я его заставлю! Или сгною в темнице!»
Мехмед решил бросить упрямого литвина в яму к осужденным на казнь узникам. Часто такой метод с непослушными чиновниками из покоренных народов срабатывал. «Сработает и сейчас», — думал султан.
— Кмитич видел жизнь при моем дворце, пусть сравнит ее с другой и скажет, что ему ближе! — усмехаясь, отвечал Кютюр Мехмед на замечание жены, что так поступать с человеком, который якобы в гостях, негоже. Султан не слушал никого, когда был зол, а Кмитич его здорово разозлил… «Или он будет служить мне, или вообще никому не будет служить», — думал Мехмед и на том решил стоять.
— Пойми, этот человек скорее примет смерть, чем решит изменить своей рыцарской чести, своему государству! — говорила Кютюр султану. — Не стоит его запугивать, он не испугается, лишь ожесточится. Уговорить нужно было…
Поздно. Терпение султана иссякло, и он просто швырнул Кмитича к смертникам.
— Пусть одумается…
В вонючей, темной и сырой яме смертников помимо Кмитича, которого, к удивлению оршанского князя, даже не заковали в колодки, сидели еще пять человек — все, кроме одного, русские: три казака, сбежавших с галеры во второй уже раз, молодой литвин Янка и его эфиопский друг Мустафа — тоже молодой парень с худым темно-лиловым телом. По-русски он не говорил и общался на турецком языке лишь с одним Янкой.
Янка и Мустафа также пробовали бежать дважды, за что их и решили предать в конце концов казни вместе с не единожды бежавшими казаками, старшим из которых был запорожец Самойло. Кажется, в обычной жизни лицом этого казака можно было пугать детей: крючковатый нос, шрам через левый глаз, злой взгляд из-под мохнатых бровей, щербатый рот, на рваном ухе большое кольцо, длинные темные усы и чуб, вечно ниспадавший на правый глаз… Ну, вылитая Баба Яга или Кощей! Впрочем, лицо Самойло вполне соответствовало окружающей обстановке и ни у кого не вызывало ровным счетом никакой неприязни. Даже наоборот, ибо этот с лицом убийцы русин был большой весельчак и вовсе не злобный, даже очень внимательный к посторонним людям человек. Он без умолку болтал, стараясь хоть как-то приободрить закованных в деревянные колодки сокамерников, если яму с отвесными каменными стенами можно было назвать камерой. Правда, веселыми были далеко не все истории Самойло. Рассказав что-то смешное и сам же над этим посмеявшись, Самойло принялся расписывать их будущую казнь.
