— Да понимаю, понимаю, — говорила мать, вытирая слезы и глядя на него влажными глазами.
— А смотришь, как на покойника.
Силилась не плакать, а слезы сами набегали, застилали глаза, и лицо сына расплывалось, как в тумане.
Первая колонна новобранцев вышла из поселка, и в первой ее шеренге шел Гурин. Весело помахал рукой матери, Танюшке, Алешке, прокричал:
— До свиданья, мама! Таня, Алеха, выше головы!
Задергались губы у Алешки, но крепится, а Танюшка не сдержалась: как роднички, быстро наполнились влагой ее большие черные глаза, она хотела сморгнуть слезу длинными ресничками, да реснички не осилили столько слез, и потекли они по щекам, в рот попали — соленые. Всхлипнула и разревелась вместе с матерью.
— Ну вот!.. — Василий покачал головой, отвернулся: жгут они душу, рвут на части. «Уж возвращались бы домой скорее, что ли?» — Мама, вертались бы вы уже… Хватит провожать.
Отмахнулась мать решительно: «Не выдумывай! Люди идут, а мы вернемся?»
Когда уже через переезд перешли и направились по дороге на Песчаный хутор, толпа провожающих стала редеть. Отстали и мать с Танюшкой. Распрощались, сошли на обочину и остановились.
Оглянется Гурин, а они все стоят… И так, пока не скрылись за бугром.
А Алешка не отстал, до самого Песчаного плелся следом. Там, на привале, Василий уговорил братишку вернуться. Послушался тот, распрощался, побежал домой. Тем более новость матери понес: ночевать новобранцы будут в Марьинке.
Ушел Алешка, и тоска перехватила Ваське горло: оборвалась последняя ниточка. Всё, остался он один… Совсем один. Даже никого из знакомых во всей колонне нет. Сглупил Гурин: слишком торопился сдать документы, даже никого из друзей-одноклассников не встретил перед тем, как бежать в военкомат. Иван Костин, Миша Белозеров — где они? Вот бы хорошо вместе! Жек Сорокин… С этим дружба давно поломалась. Еще с тех пор, как он в сорок первом увильнул от мобилизации. Да и потом он таскался с баяном по вечеринкам, веселил оккупантов…
Гурин огляделся — никого из знакомых, как нарочно… Нет, вон вроде встречал где-то. Точно! Это же младший брат Митьки Сигая. Того самого, что дядю Гаврюшку в драке по лицу ножом полоснул. Да и этот не лучше: когда-то он с дружками встретил Ваську в глухом переулке и сорвал с его ног коньки. А коньки были новенькие, только три дня, как подарил ему их младший материн брат Петро…
Присмотрелся — точно, он, Сигай. Кажется, Вовкой зовут… Не стерпел Гурин, обрадовался и такой встрече, заулыбался Сигаенку. А тот не узнал Гурина, посмотрел на него удивленно, сказал что-то своим дружкам, те засмеялись.
«Не признал. У них своя компания… — загрустил Гурин. — Да и откуда ему меня признать?.. Когда это было!» В пятом классе Васька тогда учился, вон сколько прошло…
И опять позавидовал: «У них своя компания…»
Нахлынула грусть-тоска. Но тут же вспомнил Гурин напутствие рассудительного соседа — Неботова. Тот наставлял его:
— Главное, Васек, не давай себя грызть тоске-кручине. Это зараза такая — вмиг съест. Поддашься ей — все беды потом тебя одолеют. А в первую очередь — воши. Дужа они почему-то уважают тоскливого человека. Заедят, гады!
Тогда Гурин только поежился от этих слов, усмехнулся недоверчиво, а сейчас вспомнил и почувствовал в них какой-то смысл. «В самом деле, не надо поддаваться унынию. Все идет, как должно быть. Все хорошо!»
А Алешка несся по большаку домой — только пыль пыхала из-под пяток. Пыль была мягкая, глубокая и теплая. За последнюю неделю дорога эта столько вынесла на своей спине, сколько не пришлось ей повидать, наверное, и за всю свою жизнь: немцы со своей техникой отступали по ней, вслед за ними прошла наша армия, а теперь вот еще колонны новобранцев. Толстым слоем лежит пыль на траве, на посадке — все пушисто-серое, обросло пылью, будто инеем. Когда шли танки, пыль сплошным облаком стояла до самого неба, солнце закрывала…
Бежит Алешка, несет весть матери — в Марьинке ночевать будут новобранцы.
В Марьинку пришли уже под вечер. Марьинка — село большое, под стать иному городу. Улицы длинные, прямые, дома с красивыми наличниками на окнах утопают в буйных садах. Марьинка — районный центр, до войны славилась: марьинцы все время в передовиках ходили, о них часто в газетах писали.
Смотрит Васька по сторонам — вот она какая, эта знаменитая Марьинка. А народу — ни пройти ни проехать, будто Вавилон. Военных, новобранцев, провожающих — кого только нет, и все толкутся, туда-сюда снуют, кого-то ищут, друг у друга спрашивают, а никто ничего не знает — все ведь не здешние, марьинцев и не видно.
Васькину колонну привели к какой-то канцелярии, и тут их долго группировали, переписывали, пересчитывали, пока наконец Васька понял, что он в первом отделении первого взвода первой роты. Все первое, и это радовало почему-то Гурина, будто он был причислен к особому подразделению.
Уже в темноте их отвели на ночлег. Ужина для них не было, дали только жидкого теплого чая, поэтому питались своими запасами. Не зря, значит, в повестках предупреждали о харчах. Зато утром они уже получили не только завтрак, но и сухой паек на дорогу.
Еще раз построили, пересчитали и — шагом марш на запад…
