Три колымских рассказа - [21]

— Заходи до нас! Покурим!

Федя зашел. В просторном помещении стоял густой хвойный дух. На плите в железном баке что-то шипело и потрескивало.

— От так, лепила: шо дизеля стоят, нам до лампочки. И шо воды нема, тоже. Наш инструмент при нас! — Плотник показал на свои руки, потом на топор. — Мы себе дело нашли. Вот стланик рубим и варим.

— Эта патока хоть горькая, а от всех болезней помогает. Ты с этим согласный? — кто-то хрипло поддержал плотника от печи. Из-за клубов пара Донцов не сразу узнал лысую голову коменданта, того, которого с легкой руки Хакка стали называть Плохой Лошадь.

— Вот инструктирую, как варить. Нельзя ж, чтоб цинга по населению пошла пока перебои в снабжении. Я тут на Колыме всего повидал. Я этой колымской повидлы знаешь сколько съел? Зато все зубы целые.

— Ты байки не рассказывай, Плохой Лошадь, ты краще скажи, готово чи не готово? Головы уже у всих от таки, а…

— А до какого времени варить, не знаете! — не без торжества закричал комендант. — Ни черта вы без дяди не знаете. Я ж сказал: пока не загустеет.

В это время варево в котле забурлило и полилось через край. Никого не стало видно.

— От пекло! — закричал плотник.

— Да что ж вы его не снимаете? Переварите, оно ж витамин потеряет, — чуть не заплакал комендант и бросился сдвигать чан. За ним еще кто-то побежал к печке. Варево сняли. Комендант сел на табуретку и почему-то обвел всех удивленным взглядом:

— Не пойму, как на ногу попало… Чем бы ее теперь? Может, мылом?

Все сгрудились около, потом расступились, давая дорогу Феде Донцову. Фельдшер быстро снял с коменданта ботинок, закрутил брючину, осмотрел ожог.

— Масла нет? Тогда снегу давайте. Холодом тоже лечат.

Уходя, сказал:

— Пришлите кого-нибудь ко мне. Я мази Вишневского для него дам. Впрочем, не надо. Мне все равно сюда к Воробьевым идти сегодня. Сам занесу. А ты лежи, не прыгай, — строго приказал он коменданту. — Да! Настоя вашего мне тоже в банку налейте.

Назавтра Донцов пришел к Воробьевым рано. Попросил у Иры кипяченой воды, что-то туда добавил. Но что это — Ира не спрашивала. Хотелось просто верить. И мальчик его слушался, морщился, но пил.

Сидел Федя у них долго — пока Иванушка не уснул.

Вечером снова стук в дверь. Немногословный и неторопливый, он опять дал питье. И на другое утро, и опять вечером.

Заходили к Воробьевым и горняки.

Пашка Дубов, мастер, первый плясун и весельчак на Хурчане, пришел как-то под вечер.

— Принес вам, ребята, освещение сухим пайком! — И стал доставать из мешка куски карбида кальция для лампы. Потом швырнул и угол свой черный полушубок и подсел к Воробышку.

— Ну, Анатольевич, хватит валяться! Решил я тебя на работу взять.

— А я вот больной…

— Ничего. Выздоровеешь. Я тебя в шахту возьму. Пойдешь?

— А мама пустят? У вас под землей темно.

— Уговорим маму. Я тебе лампочку-шахтерку дам. И отбойный молоток. У нас красиво. Стенки в штольне блестят, как огоньки на елке. А я забое вот такая жила оловянная… Широкая, как печка. Даже шире. Чистый касситерит… Ты только каши побольше ешь. Отбойный молоток — тяжелый, надо силу.

Пашка взял с плиты мисочку с теплой кашей, но Воробышек так и не проглотил ни ложки.

— Значит, не хочешь в шахту!

— Хочу. Только что-то… не пускает кашу. Вот дядя Федя мне лекарство дает. Я пью. Правда, мама? Мама, ты где?

— Я сейчас, сынок. Печка дымит у нас… — И она вытерла глаза от слез.

Это был восьмой день болезни. Федя пришел раньше обычного. Ветер утих, и идти было легко. Дверь ему долго не открывали. Когда Донцов вошел, Иванушка спал. Через минуту появилась мать. Неосторожно, шумно поставила на пол ведро. Лицо ее опухло, волосы были растрепаны. Она заговорила как-то странно и отчужденно.

— Я все думаю, Федя… Хурчану пяти лет нету, а кладбище уже есть. На плохом месте. На бугре. Ветер там.

— Не надо об этом думать. Как наш больной сегодня?

— Хуже ему. Спросила: что бы ты хотел поесть? Нам бабушка пришлет с «материка». А он мне: «Хочу яблоко. Только черное…».

И она заплакала. Громко, не сдерживаясь.

— Вы говорите — не плакать. А я… я не могу больше! У меня старший был. Тот — в блокаду. И я думала: самое страшное, когда ребенок просит есть, а дать ему нечего. А этому вот даешь… а он есть не может.

— Ох, мамаша! Не знаете вы, что он просит. Достану я вам черное яблоко. А пока дадим-ка лекарство!

И Федя Донцов стал готовить питье из стланика.

Фан Фаныч появился на пороге комнатушки, которую называли санчастью, уже под вечер. Устало сел на белый табурет и подумал: «Хорошо у Донцова!». На столе настоящая керосиновая лампа, топчан для больных покрыт чистой простыней, а своя постель — пушистым одеялом. Пахнет не то мятой, не то шалфеем. В ящике из-под консервов — аптечка, задернутая марлевой занавеской. На полу — оленья шкура. На печке — химическая колба с крепким чаем. Хорошо! Сам Федя босиком, в расстегнутой рубашке сидел на постели. Старый «Огонек» был открыт на кроссворде. Увидев Савватеева, Федя вскочил, стал наливать в кружку горячий чай.

— Ну, как твой поход, Николай Сергеевич? — Донцов всех называл по имени и отчеству.

— Порядочек! Слетал, как бобик, и прибыл в срок. Лапы вот только приморозил маленько. — Он протянул к лампе распухшие кисти. — Поклажу сдал — и к тебе. Лечи, раз ты фельдшер.