Три колымских рассказа - [20]

Труд всех увлекал, захватывал. Радостно было, когда шоферы, с верхней дороги, по которой возили руду, кричали:

— Дробильщики! Самосвалы пришли! Принимай чистое олово!

А вечером после смены до соленого пота, до ломоты в пояснице грузили мешки с готовой продукцией. И чем тяжелее мешки, чем больше их было, тем веселее становилось на душе.

Рабочие (в поселке их в шутку называли «фабрикантами») любили забежать в сушилку, взглянуть на груды горячего искрящегося песка. Это было зримым результатом их труда. Каждый видел, что работал не зря. И не жалко было сил, не трудно было стоять под открытым небом, мокнуть под дождем или отмахиваться от комарья, лазить по уступам — только побольше бы дать этого тяжелого, как металл, бурого концентрата.

И разве не стоило осенью дрогнуть в заморозки, скользить в резиновых сапогах по обледенелым трапам, чтобы вечером увидеть, как вспыхивает над горой, над приемным бункером алая звезда: «Суточный дан!»

Все это вспомнилось Воробьеву, когда он глядел на темную фабрику, на заснеженные машины.

И разве не стоит переносить все тяготы зимы, чтобы по первой воде включить рубильники и вновь увидеть, как оживет весной эта притихшая сейчас фабрика.

У подножья, в долине, стояли два бревенчатых дома. В одном помещалась столярка, в другом жила семья Воробьевых. И окна, и двери хозяева законопатили, чтобы ветер не бил в них тугими струями: все, старались уберечь от простуды четырехлетнего Иванушку. В доме стало теплее, но даже короткий зимний день не заглядывает теперь в комнату.

Анатолий долго возился у порога, откидывал снег. Потом осторожно как-то боком вошел в комнату. Если бы сын, как всегда, бросился к нему, попросил гостинца… Но он лежал на маленьком топчане в углу. Рядом мать. В голосе ее настойчивость и нежность: «Ну, съешь хоть ложечку, Воробышек!». Но ребенок стиснул губы и отворачивается от еды.

А ведь какой мальчишка веселый был! Как-то Ира понесла поросенку Клепке болтушку. Вернулась и, улыбаясь, сказала: «Клепка передает всем спасибо. Только пожаловался, что ему надоела овсянка. Пшенной каши, говорит, хочу».

— А как ты это узнала? — сразу подбежал к матери Воробышек. — Ты свинкин язык знаешь?

— Конечно. Я его кормлю и всегда с ним разговариваю.

Иванушка очень смеялся! И себе тоже попросил каши.

А теперь осунулся, молчит, ничего не ест.

— Наверно, это все от сухого пайка, от снеговой воды, — тоскливо говорит Ира. — И соли совсем нет… Надо бы показать его хорошему детскому врачу.

— Нет хорошего врача на Хурчане. Есть только «лепила» — Федя Донцов. Что ты на меня так смотришь? Фельдшер. Я схожу за ним утром. Хоть бы ветер стих ночью…

…Еще далеко было до хмурого декабрьского рассвета. Фан Фаныч стоял в тамбуре общежития дизелистов и деловито завязывал на затылке длинные уши меховой шапки. Тамбур был забит снегом чуть не доверху. Фан радовался, что уходит, когда все спят. В душе он был суеверен и не любил, чтобы его расспрашивали перед дорогой. На улице заскрипел снег. Фан выглянул. Перед ним стоял Воробьев в кое-как застегнутом полушубке.

— Ты куда? — не без досады спросил Фан. Он решил задать вопрос первым, чтобы ему самому не «закудыкали» дорогу (считал, что это отведет от него беду в предстоящем пути).

— На горный участок. К Донцову, — откликнулся Воробьев.

Опасении Фана были напрасны: механик и не думал спрашивать, в какое путешествие он собрался.

— Может, покурим? — предложил Савватеев, стараясь перекричать свист ветра, но Воробьев уже скрылся в облаке поземки.

Федя Донцов постучался в дверь, когда ходики в доме Воробьева отхрипели одиннадцать. Ира ждала его как спасителя. Она сама обмела снег с Фединых торбасов и все повторяла:

— Доктор! Доктор! — будто слово это имело магическую силу.

Донцов молча снял стеганку. Худой, с лицом тонким и темным, он казался праведником с иконы суздальского письма. Откинув назад легкие прямые волосы, он бесшумно прошел к умывальнику.

— Ну, где наш больной? — Голос у Донцова был глуховатый.

Он присел на край топчана, взял детскую руку в свою. Потом постучал желтым от марганцовки пальцем по узенькой груди.

— Живот, говоришь, болит? Давай посмотрим. — Он подмигнул Воробышку. — Здесь больно? А здесь? О, брат, это дело поправимое! Горького лекарства не боишься? — Мальчик в ответ улыбнулся, облизнул запекшиеся губы.

Ира следила за каждым движением фельдшера и вдруг не выдержала, заплакала, глядя на худенькое тельце сына.

Донцов стал одеваться.

— Ничего страшного, мамаша. Поможем. Витамины нужны. — И тихо: — А вот плакать при нем запрещается. Грелочка есть? Прикладывайте.

После ухода Донцова Ира нагрела воду, потеплее укутала ребенка и села на краешке постели, как до нее сидел Донцов, держа Иванушку за руку.

Ребенок стал дышать ровнее. Или это ей показалось? Ведь никакого лекарства фельдшер не дал. И вдруг она поняла: ей стало спокойнее от одного только слова «поможем». Как будто вся тысячелетняя мудрость, весь опыт врачевания вошли в ее дом вместе с этим тихим человеком, которого все вокруг так странно называли — «лепила».

А Донцов в это время подходил к столярке. Плотник, который курил у двери, закричал приветливо: