Три Ивана - [6]

Старик вздохнул, подумал о жене. Поди, извелась вся, ничего о муже не знает. Чай, похоронила давно. Откуда ей знать, где муж ее мается и что жив он еще. Возчиком был, снаряды подвозил на позиции. Вот раз и заехал в темноте прямо к немцам. На Курском направлении тогда стояли, готовились к прорыву. Сам-то ладно и кобыла ладно, а вот снаряды противнику привез — обиднее всего. Наши артиллеристы ждали, бой предстоял наутро тяжелый, а он со снарядами в гости к фашистам пожаловал. И пошли лагеря. Как жив еще? Не иначе как крепко молится за него жена. Мёрло народу в лагерях уйма. И мёрло, и сжигали, и газами душили. Страшно сказать сколько. А ему везло, бог его миловал. А уж теперь-то жив останется, теперь что! — только своих дождаться, здесь вот отлежаться. И войне конец, к лету кончится. Вот ежели бы пораньше, глядишь, к пахоте поспел бы. В апреле пахоту начинают на Алтае, ежели весна хорошая. А ежели нынче плохая, то припозднятся — в мае начнут. Тогда, глядишь, к севу-то домой и попадет. Он — старик, его сразу отпустят.

Взгляд Старика упал на вербу, растущую неподалеку в ложбине. Первые пушистые, по-детски беззащитные серые комочки осыпали красные прутики. Цветет. Так же, как на Алтае. Жена любила вербу. Дети знали об этом и всегда приносили ей цветущие ветки. Как они там? Танька с Лушкой, чего доброго, и замуж повыскакивали, не дождались батьки. А чего! Приедешь домой, а ты уже и дед. Эх и жизнь будет! С сыном-капитаном (почему-то Митька все капитаном ему казался) пройдет по деревне. Не у каждого сын — офицер. В ихней деревне только двое. У кузнеца Парамона сын — тот майор, еще в сорок втором был. Теперь ух, поди, высоко летает.

Старик ревниво перебирал в памяти, кто еще из парней мог стать офицером. Выходило, что не многие. Митька-то, он книгочей, светлая голова. Санька, между прочим, тоже. Старик вспомнил младшего. Тоже, поди, вымахал. В ихнюю породу. Сколько же ему? Погодь, погодь, да ведь Саньке восемнадцать! Поди, воюет! Вот ведь Синеглазый воевал, а ему лег восемнадцать, не более…

— Любуешься! — Одноухий вылез из оврага, лег рядом и зорко окинул взглядом местность.

— Хорошо земля ухожена.

— Ухожена! — зло усмехнулся Одноухий. — Нашим пеплом. Человеческий пепел — хорошее удобрение.

Старик вспомнил, как сам грузил аккуратно зашитые бумажные мешки с пеплом из крематория. Целыми вагонами отправляли. И все вокруг было покрыто серым слоем. Как на мельнице.

— Капуста хорошо растет на пепле, — продолжал Одноухий глухим голосом. — Кочаны с ведро. Если б ты вырастил такую, тебе на сельскохозяйственной выставке золотую медаль бы дали. Возле нашего лагеря целое поле было. Образцовое. Нас этой капустой кормили. Понял! — Одноухий захрипел, будто его душили, схватил себя за горло, замотал головой, и мучительная гримаса перекосила его лицо. — Нас кормили этой капустой! Понял, ты, дед!

Старик содрогнулся. Одноухий отдышался, добавил:

— Между прочим, они и сами ее жрали. Они капусту любят.

Старик и Одноухий долго молчали, смотрели на отлично ухоженную ненавистную землю.

— Сволочь народ! — нарушил молчание Одноухий.

— Не все же они такие, — возразил Старик.

— Все! — сдавленным от ненависти голосом выкрикнул Одноухий. — Все! А ты тут слюни развесил. «Земля ухожена»!

Четыре года концлагерей, унижения, каторжный труд, постоянное ожидание смерти родили в нем всепоглощающую ненависть к немцам. Он был твердо уверен, что их надо уничтожать всех до единого, чтобы и памяти о них не осталось. Была бы его воля, напустил бы он на всю эту проклятую Германию чуму или холеру, чтобы все подохли, чтоб все города и деревни были завалены их трупами, а он бы их всех пересчитал. И если бы не хватило хоть одного, он нашел бы этого немца и задушил бы собственными руками. И только тогда бы успокоился.

— Всех их, всех! — сквозь зубы цедил Одноухий, и челюсти его яростно сжимались.

— Пробросаешься, — устало ответил Старик.

— Тебе, дед, ум-то в лагере отшибли, несешь невесть чего.

— Нет, — вздохнул Старик. — Фашисты и своих жгут. У нас в лагере были немцы, их тоже жгли.

— Нас, как рабов в Древнем Риме, плетями гоняют, — подал голос Синеглазый. Он не спал и слушал, о чем говорят старшие.

— Хорошо бы одной плетью, — отозвался Одноухий.

— Злоба еще никому пользу не принесла, — сказал Старик, а сам подумал: «Это ж надо, какой народ уродился! Печи-то в лагерях исправно топили людьми заместо поленьев. Может, прав Одноухий? А то ведь русский народ — душа нараспашку, лопух, простить все может. С другой стороны, он и отходчив-то потому как добр. А доброта — главная сила в человеке, главная. Супротив доброты никто не устоит».

Старик посмотрел на Одноухого, на его землистые запавшие щеки с черным налетом отросшей щетины, на злые глаза с лихорадочным блеском, на разбитые губы и подумал: довели человека. Ярость отмщения заставляет его ненавидеть всех немцев огулом. А разве весь народ можно зверьми считать! Так ведь и сам зверем станешь. Любой народ — разный. И у немцев тоже. И бедный люд есть, и богатый, и большевики имеются. Их тоже в печах жгут. Нет, весь народ хаять нельзя! Кто судит в злобе — тот судит несправедливо. Кто судит только по своим страданиям — тот судит неверно. Опять же, с другой стороны глянуть — нельзя простить, как жгли людей в печах, как издевались, вешали, — нельзя всего простить, грешно запамятовать. Уж больно русский человек отходчив. И опять же, одной злобой в сердце жить не дело…