Три грустных тигра - [36]

VII

Когда я вернулся, Вивиан сидела одна над своим дайкири, а мой дожидался меня, почти не растаявший. Я выпил молча, а она допила свой, и я заказал еще два, и мы ни словом не обмолвились о людях, которые то ли были только что здесь, то ли приснились, то ли я их выдумал. Но они действительно были, потому что в третий раз играли «Оставь меня», а на черных виниловых столиках остались следы от стаканов.

Помню, над нами висел вычурный фонарь и заливал светлую макушку Вивиан, и тогда я начал молча вынимать шпильки из ее волос. Она смотрела мне в глаза, так близко, что даже слегка косила. Я поцеловал ее или она меня поцеловала, кажется, она меня, и в пьяном тумане я спросил себя, где эта малявка, которой не исполнилось еще и семнадцати, научилась целоваться. Я снова поцеловал ее, одной рукой прижимая к себе, а другой распуская волосы. Расстегнул молнию на платье, просунул руку пониже талии, и она встрепенулась, но не от смущения, кажется. Лифчика не было, первый сюрприз. Мы все целовались и не могли перестать, она сильно кусала мне губы и одновременно что-то говорила. Я продвинул руку под платьем и наконец нашел груди, совсем маленькие, и они как будто стали расти, круглиться, расцветать сосками под моими пальцами. А вы что думали, и я не чужд романтики, не смотрите, что бухой и бонгосеро в придачу. Я не стал убирать руку, оставил там. Вивиан говорила, не отрываясь от моего рта, и я почувствовал что-то соленое и подумал, она прокусила мне губу. На самом деле, она плакала.

Она отодвинулась и откинула голову назад, под свет лампы. Все лицо было мокрое. Отчасти от слюны, но в основном от слез.

— Посиди со мной, — сказала она.

И продолжала плакать, и я растерялся. Плачущие женщины всегда сбивают меня с толку, даже пьяного, в особенности пьяного: тогда они сбивают с толку сильнее, чем каждый следующий стакан.

— Я такая несчастная, — сказала Вивиан.

Я решил, что она влюблена в меня и знает — ей-то — и вдруг такое, — что у меня было со Всей Кубой (еще одно прозвище доньи Венегас), и растерялся еще больше. Влюбленные женщины сбивают с толку сильнее плачущих, сильнее каждого следующего стакана. А тут все навалилось разом: Вивиан рыдала, а официант принес два коктейля, хотя никто не заказывал. Видимо, он решил вывести нас из клинча. Но Вивиан, не стесняясь, заговорила при рефери.

— Я хочу умереть.

— Но почему? — удивился я. — Здесь тоже неплохо. — Она смотрела мне в глаза и заливалась слезами. Вся вода, что была в дайкири, выплескивалась через глаза.

— Боже мой, как ужасно.

— Что ужасно?

— Жизнь ужасна.

Еще одно название для болеро.

— Почему?

— Потому.

— Почему ужасна?

— Ах, все ужасно.

Вдруг она перестала плакать.

— Одолжи мне платок.

Я одолжил, она вытерла слезы, слюну и даже высморкалась. Мой единственный платок. В смысле, с собой: дома еще есть. Не вернула. В смысле, так никогда и не вернула: должно быть, все еще лежит у нее дома или в сумочке. Залпом выпила дайкири.

— Прости. Я такая дура.

— Никакая ты не дура, — ответил я и попытался ее поцеловать. Она не далась. Вместо этого застегнула молнию и пригладила волосы.

— Я хочу тебе кое-что рассказать.

— Конечно, расскажи, — сказал я, стараясь выглядеть таким внимательным, понимающим и искренним, что тянул на худшего в мире актера, который хочет выглядеть искренним, понимающим и внимательным да еще и обращается к публике, которая его не слышит. Второй Арсенио Куэ.

— Я хочу тебе кое-что рассказать. Об этом никто не знает.

— Никто больше и не узнает.

— Поклянись, что никому не скажешь.

— Никому.

— Особенно Арсену.

— Никому, — голос у меня был пьяный.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Очень трудно, но лучше уж я скажу. Я больше не девушка.

Должно быть, лицо у меня стало, как у Арсенио Куэ после Гуно, Моцарта и Кº, оптом штампующих музыку к конфузам.

— Правда, — сказала она, хотя я и рта не раскрыл.

— Я не знал.

— Никто этого не знает. Ты, я и этот человек, больше никто. Он никому не расскажет, но я не могла больше молчать, иначе бы я умерла. Мне нужно было с кем-то поделиться. Сибила, конечно, моя единственная подруга, но меньше всего я хочу, чтобы она узнала.

— Я никому не скажу.

Она попросила сигарету. Я дал, но сам не закурил. Когда я поднес ей спичку, она едва коснулась моей руки сжатыми и потными дрожащими пальцами, и дрожь передалась мне. Губы у нее тоже дрожали.

— Спасибо, — сказала она, выдохнула дым и немедленно продолжила: — Он совсем еще юноша и совсем запутался, почти отчаялся, я хотела вернуть ему смысл жизни. Но я ошибалась.

Я не знал что ответить: принесение в дар девственности как акт альтруизма совершенно меня подкосило. Но кто я такой, чтобы оспаривать какие бы то ни было способы спасения души? В конце концов, я всего лишь простой бонгосеро.

— Ах ты, Вивиан Смит, — вздохнула Вивиан, никогда не оглашающая свою Корону, и мне вспомнился Лорка, который всегда представлялся «Федерико Гарсиа». В ее голосе не звучало ни жалобы, ни упрека, наверное, она просто хотела убедиться, что на самом деле сидит здесь со мной, и я не винил ее, для меня это тоже был сон. Правда, не желанный.

— Я его знаю? — спросил я, пытаясь не показаться любопытным или ревнивым.