Три грустных тигра - [24]
Ах, «Фельове» по радио пели «Манго Мангуэ», и музыка, скорость и ночь окутывали нас, будто хотели уберечь, закатать в вакуумную упаковку, и она сидела со мной рядом, напевала, выстукивала ритм какой-то мелодии, и она была не она, то есть не Звезда, а Магалена, или Иренита, или, наверное, Миртила, короче, точно не она, потому что я уж как-нибудь отличу кашалота от сардинки или вуалехвоста, возможно, рядом сидела Иренита, она как раз была вуалехвостом, с ее конским хвостиком, ослиным хвостом, белобрысым ее расхристанно-утянутым пучком и рыбьими зубками, торчащими из ротика, не из огромной китовой пасти Звезды, в которой плескался океан жизни, но что для тигра лишняя полоска? Эту полоску я подобрал у «Пигаля», по пути в «Лас-Вегас», поздно ночью, она стояла одна под фонарем и крикнула мне, когда я притормозил, Задержи свой бег, Бен Гур, я подкатил к тротуару, и она спросила, Куда едешь, красавчик? и я сказал, В «Лас-Вегас», а она спросила, не подкину ли я ее чуть дальше, Куда это, спросил я, а она, На ту сторону границы, Куда-куда? а она, Ну как переедешь Тексас, она сказала Тексас, а не Техас, за это я и решил ее подвезти, ну и за кое-что другое, теперь в машине стало хорошо видно, еще в свете фонаря я разглядел ее огромные груди, пляшущие под блузкой, и спросил, И это все твое? пошутил, понятно, а она ничего не ответила, просто распахнула рубашку, потому что на ней была мужская рубашка, а не блузка, расстегнулась и подставила ветерку нет, не грудь: огромные буфера, круглые, полные и с острыми сосками, розовые, белые, серые, а потом опять розовые в свете проносящихся улиц, и я не знал, куда смотреть, вперед или вбок, и тут я струхнул, как бы нас не увидели, как бы не остановила полиция, потому что, будь хоть двенадцать, хоть два часа ночи, народ все равно по улицам шляется, и я проскочил Инфанту на шестидесяти, у ларька с устрицами закусывали люди, а ведь есть взгляды стремительнее звука и прицельнее фоторужья Марея, я услышал, какой там поднялся гам и как орут Дыньки на базар! и я дал газу и на всех парах пролетел Инфанту и Карла Третьего, а Угол Техаса скрылся за поворотом на Хесус-дель-Монте, а на Агуадульсе я плохо повернул и чуть не впилился в десятку автобус и мы подкатили к «Сьерре», куда этой девице, которая теперь невозмутимо застегивает рубашку перед кабаре, и надо было, и тут я говорю, Ну что, Иренита, а рукой тянусь к одной из дынь, что так на базар и не попали, раз никто не снес, а она мне и говорит, Я не Иренита, а Ракелита, но ты меня называй не Ракелита, а Манолито Бычок, так меня зовут друзья, и убрала мою руку и вышла из машины, Надо выяснить, нельзя ли по второму разу креститься, сказала она мне и перешла улицу, где у входа в кабаре стояла куколка, чудо, а не девочка, ждала ее, и они взялись за руки и расцеловались и о чем-то зашушукались там у входа, под вывеской, которая зажигалась и гасла, и я их видел и не видел и видел и не видел и видел и я вышел из машины, перешел улицу к ним и сказал, Манолито, и она меня перебила, а это вот Пепе, показывая на свою подружку, которая смотрела на меня очень серьезно, но я ответил, Приятно познакомиться, Пепе, и она улыбнулась, а я продолжал, Манолито, сказал я, за ту же цену прокачу тебя обратно, она сказала, мол, не интересуюсь, и, — поскольку я не хотел заходить в «Сьерру», потому что не имел ни малейшего желания столкнуться с мулатом Эрибо, или с Бени, или с Куэ и чтобы они развели всякую музыкальную заумь, которая уместнее была бы в «Лисеуме», или в обществе «Друзей Родины», или у Карпентьера, тоже мне разговор о музыке, сплошной расизм: две четвертных, черных, как их еще называют, — это все равно что одна половинная, белая, или нет, но уж черная с точкой, негритянка с изюминкой, и в одиночку может с белой потягаться; а вот синкильо — чисто кубинский ритм, нет такого ни в Африке, ни в Испании, а бой барабанов есть прародительский звон (как выражается Куэ); а на клавес уже никто не играет на Кубе, но они всегда звучат в голове истинного музыканта, и от истинного музыканта они переходят к истине как таковой, к потаенному вообще, и распинаются о гаданиях, о сантерии, о ньяниго и о призраках, которые являются людям не в заброшенных домах и в полночь, а средь бела дня во время репетиции, и о пианино, которое играло само по себе в студии радио «Прогресо», когда умер Ромеу, и обо всем таком, от чего я не смогу потом уснуть, если придется спать одному, — я развернулся и пошел к машине, не забыв при этом вежливо распрощаться с Пепе и Манолито, Пока, девушки, и уехал.
Встав у «Лас-Вегаса», я подошел к кофейному ларьку и повстречался там с Ласере и сказал ему, Здоров, Роландо, как оно, а он ответил, Все путем, приятель, и мы разговорились, я объявил, что собираюсь снять его вот так, за чашкой кофе, как-нибудь вечером, потому что выглядел Роландо шикарно, настоящим певцом, настоящим кубинцем, самым что ни на есть настоящим гаванцем в своем белом тиковом костюме и маленькой соломенной шляпе, надвинутой так, как одни только негры умеют надвигать, кофе он пил с превеликой осторожностью, чтобы не залить безупречный костюм, слегка отклячившись назад, тянулся губами, в одной руке чашка, а другая на прилавке, пил по глоточку, и я попрощался с Роландо, Давай, сказал я, а он ответил, Не пропадай, приятель, и только захожу я в клуб, как угадайте — кто попадается мне в дверях. Не кто иной, как Алекс Байер, идет мне навстречу, машет и говорит, А я тебя ждал, весь из себя такой изящный, культурный, элегантный, и я говорю, Кого, меня? а он мне, Да, тебя, а я, Хочешь заказать фотосессию? а он, Нет, хочу с тобой переговорить, а я, Ну, говори, раз так, а то поздно будет, а сам думаю, дойдет до скандала или нет, с этими никогда не знаешь, к примеру, когда Хосе Мохика был в Гаване, он гулял по Прадо под ручку с двумя актрисами, или певицами, или просто знакомыми девушками, и какой-то тип со скамейки крикнул ему вслед: Пока, три красавицы, и Мохика с очень серьезным видом, как и положено мексиканскому актеру, чеканно, как будто на сцене, прошагал к скамейке и осведомился, Что вы сказали, сеньор, а парень ему, Что слышал, сеньора, и тут Мохика, он же был огромного роста (может, и сейчас такой, он жив еще, но люди всегда к старости усыхают), поднимает его над головой на вытянутых руках и швыряет на мостовую, точнее, на газон между оградой бульвара и мостовой, и пошел дальше гулять как ни в чем не бывало, непринужденно и ослепительно, будто исполняя своим мохиканским речитативом «Поклянись мне», в общем, не знаю, может, Алекс подумал о том же, что и я, или о том же, что и Мохика, или просто подумал, сам по себе, только он залучился улыбкой и сказал, Пошли, а я, У стойки сядем, а он покачал головой, Нет, про это лучше на улице, а я, Ну, давай тогда в машине моей, а он снова отнекался, Нет, давай прогуляемся, такая прекрасная ночь, и мы двинулись по улице Пэ, идем, и он вдруг опять, Хорошо гулять по Гаване такой ночью, правда ведь, я киваю и, Да, конечно, вроде прохладно, Да, отвечает, прохладно, так чудно, я часто гуляю, нет лучшего тоника для физического и духовного здоровья, а пошел бы ты, думаю, делать больше нечего, кроме как шататься тут со мной и корчить из себя сраного гуру.
