Три грустных тигра - [15]

Вот уже больше месяца я бился, чтобы Гильдия рекламщиков устроила мне прибавочку, и все без толку, от профсоюза графиков ничего другого тоже ожидать не приходилось, поскольку я не являлся рабочим. Еще я не являлся художником и народным умельцем. Я был профессионалом (написать, что ли, с заглавной буквы и отпечатать шрифтом «Стайми Болдс 90»?) и болтался по этой полосе отчуждения, во рву моего ремесла XX века: не художник, не техник, не народный умелец, не ученый, не люмпен, не шлюха — гибрид, помесь, выродок, такой parturiunt montes (сказал бы ты, Сильвестре, на латыни с орьентским акцентом) nascetur ridiculus mus. Одним словом, рекламщик. И уже неделю пытался добиться личного участия в моей судьбе, с чувством, будто плыву наугад по безразличному или враждебному морю, как бутылка с посланием еще одной жертвы кораблекрушения. Я на своем гетеросексуальном плоту, как и ребята с картинки, полностью зависел от течения.

И тут случился номер на трапеции. Вчера, утром, я заметил в приемной темного, неопрятного, всего в заплатах мужчину. Он не курил и не разговаривал с другими вечно там ждущими. У него не было ни папки, ни портфеля, никакой сумки. Может, он анархист, отчаянный запоздалый читатель Бакунина с бомбой наперевес, креольский цареубийца? Я трижды задал себе этот тройной вопрос. Я видел его, когда пришел на работу, он сидел там в обед, я снова заметил его в полдень, а под вечер, когда я направлялся к выходу, он вдруг поднял со стула свои шесть футов росту и мы вместе пошли вниз по лестнице. В этот миг появился сенатор Солаун, хозяин, властитель, прирожденный иерарх. Маленький, толстенький, проворный, он выпрыгнул из машины в белом тиковом костюме и соломенной шляпе, нахлобученной на лысину. Послышалась барабанная дробь. Едва ли не раздался голос: «Дамы и господа! Сенатор Солаун поднимается по лестнице. Без страховки, дамы и господа! Без страховки! Просим тишины, малейший шорох может стоить ему жизни». Мы с загадочным посетителем увидели его одновременно, но подумали совершенно точно не об одном и том же. Он еще сильнее ссутулился, потупился и, не глядя на Солауна Великого, идущего по лестнице, чуть было не протянул руку в просительном жесте, точнее, в отсутствии жеста, подавшись вперед всем телом: воплощенное нищенство.

— Сеньор Солаун, — произнес он голосом, который расслышался только из-за тишины, воцарившейся в звездный миг, оскверненный присутствием нас, немых свидетелей. Солаун смерил его взглядом, и тут я понял, что необязательно быть выше собеседника, чтобы смотреть на него сверху вниз. Дробь оборвалась, заглушенная рыком: рычали не львы, а Солаун.

— Вы что, совсем уже? Ну не на лестнице же!

Дальнейшие слова оказались излишни, потому что посетитель, попрошайка, профессиональный вымогатель испарился и на его месте стоял просто ссутулившийся неудачник, осмеянный, поставленный под конец пьесы в нелепое положение. Я хотел было захохотать, захлопать, вмешаться, но не сделал ничего, лишь зачарованно наблюдал за сценой. Или то был страх, а не чары? Солаун заметил меня и сказал незнакомцу:

— Обратитесь к моему секретарю, — и продолжал подниматься по лестнице, но на сей раз уже как простой смертный, одолевающий самым обычным шагом самую банальную лестницу. Совету последовал не посетитель, а я, и вот уже Йосси или, может, Хосефа Мартинес опускает для меня подъемный мост, и я пересекаю феодальный ров несколько неуклюже, ни дать ни взять крестьянин, которого впервые принимают в замке.

— Проходите, проходите, — сказал Вириато Солаун со всем радушием, на какое был способен, занимаясь чем-то жизненно важным: выписывая чек жене для похода по магазинам, в который раз звоня любовнице, закуривая ароматного вечернего «Черчилля» (он был настолько богат, что мог позволить себе выкуривать — образно говоря — по премьер-министру Англии каждый час), — чем я могу вам помочь, молодой человек?

Я посмотрел на него и чуть не сказал: даровать мне жизнь, а может, заодно и смерть. А сказал вот что:

— Дело в том, что, понимаете, у меня затруднения…

— Продолжайте, продолжайте…

— Я очень мало зарабатываю.

— Разве? Мы же вам повысили зарплату полгода назад?

— Да, верно, когда я женился, но…

— Продолжайте, продолжайте…

Он как будто говорил: «Не продолжайте ни в коем случае», но вставлял эти два слова или повторял одно это слово так умело, что я сдался.

— В общем, дело в том, что у меня будет ребенок.

— Ах, вот как. Сын. — Я мог бы его поправить: или дочь, или, может, гермафродит. Но заговорил снова он: — Это не шутки. Вы хорошо подумали?

Точно, я не подумал, ни хорошо, ни плохо, никак вообще. Детей не выдумывают, даже не чувствуют, их поначалу и не видно вовсе. Они просто появляются и все. Как опечатки. Черт, в мою раскладку шрифта «Мехораль» вкрался ребенок. Должно быть, просмотрел.

— Наверное, нет, подумать как следует не подумал.

— Что ж вы так, Рибот, детей нужно обдумывать.

Потомство — умственная проблема, сказал бы Леонардо. Все понял. В следующий раз сяду за стол, подопру кулаком щеку, как Нобель на портретах, а на дверях повешу объявление: Не беспокоить. Обдумываю хорошенького восьмифунтового младенца.