Три грустных тигра - [133]

Небо было ясное, и под его куполом мы зашагали к «Националю».

— Надо было насос купить, чтоб воду откачивать. Приглашаю тебя прокатиться на лодке.

Я не ответил. Кругом было темно и тихо. Даже запойная кукла скрылась во мраке и молчала. Пьяна дождем. Куэ больше ничего не сказал, и гул наших шагов отдавал историей. Тишь на небе длилась не одну светоминуту. Подойдя к машине, — даже раньше, потому что фонарь на стоянке по-прежнему горел, — мы увидели, что кто-то накрыл ее и поднял стекла.

— Закрыли как следует, — констатировал Куэ, садясь, — сухо-сухенько.

Я опустился на сиденье для самоубийц. Мы тронулись, и он притормозил у въезда, вышел, разбудил охранника и хотел оставить ему на чай. Он не взял. Это был тот же самый другой Рамон. Друзья моих друзей — мои друзья, сказал он. Спасибо, ответил Куэ, доброй ночи. Дазатра. Мы уехали. Он высадил меня у дома через пять минут, хотя дом в четырех кварталах ходьбы, — для Арсенио Эйнштейна Куэ наикратчайшая линия между двумя точками — это изгиб Малекона.

— Я полумертвый, — сказал он, потягиваясь.

— Тьфу на вас.

— Новас Кальво?

— На вас всех. И на него тоже, ладно уж.

— Не собираюсь опять умирать сегодня ночью. Как говорит твой Маркс, Better rusty than missing.

— Пусть он будет твоим спутником в вечности, раз уж ты один идешь домой.

— Старичок, ты забыл о Старике.

— О Старике и горе?

— Le Vieux М, который сказал, что le vrai néant ne se peut sentir ni penser[192]. A уж тем более поведать.

— Quel salaud![193] Вот уж кто великий наоборотник.

Он дернул ручник и по инерции развернулся в полоборота ко мне. Куэ жил на космической орбите, и ни гравитация, ни трение, ни сила Кориолиса не могли унять его порывов.

— Ты ошибаешься.

Мне вспомнилась Ингрид Бергамо, бедняжка, которая думала, что Бустрофедон, бедняжка, правильно говорит вместо «ты ошибаешься» «ты ужасаешься». Ингрид Mo, лысая, Иренита Керли, та, сегодняшняя, с ее домашней химией, двойняшки, кто увел мой лак «Тони», признавайтесь (одного из двойняшек звали Тони), и Эдит Кабелл, вдвойне бедняжка, со своей жанностливостью д’Арк и траппистской плешью втроем легко составили бы ансамбль Керли, Ларри, Mo. The Three Stooges. Бедняжки. Бедняги. Все. И мы вдвоем бедняги. Зачем с нами не было Бустрофедона, чтобы нас было трое вместо двоих? Хотя оно и к лучшему. Он бы не понял. Здесь нет картинок. Одни шумы да еще, может, ярость.

— Неужели? Насчет Сартра, блаженного Августина Третьего Тысячелетия, твоего Third Coming[194]?

— Нет, что ты, нет. И не насчет меня. Насчет тебя.

— Wordswordsworth[195].

— Ты на грани того, чтобы совершить первую действительно непоправимую ошибку в жизни. На сей раз ты найдешь приключений на свою задницу. Остальные найдут тебя сами.

— Своей жопой учуют мою?

— Я серьезно. Совершенно серьезно, ужасно серьезно.

— Смертельно от усталости серьезно. Ради бога, Арсенио, кто сейчас станет принимать нас всерьез?

— Мы сами. Мы как воздушные гимнасты. Думаешь, гимнаст там, наверху, совершая двойное или тройное сальто-мортале, задается вопросами типа: А серьезен ли я? или: Почему я тут скачу, как дурак, а не занимаюсь чем-нибудь посерьезнее? Исключено.

Он бы упал. И утянул бы за собой остальных.

— Это как с ошибками. Первый закон Ньютона. Все яблоки, равно как все озадачившиеся воздушные гимнасты, падают вниз.

— Ладно, не говори потом, что я тебя не предупреждал. Женись, губи свою жизнь. Я имею в виду, ты понял, теперешнюю твою жизнь. Это другая судьба, еще одна смерть.

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

Иногда я бываю сам Сильвестре Иннуэндо. Он взглянул на меня искоса, сложив губы в неслышное «а?».

— Это просто совет. Искренний.

Ага, и бескорыстный. Ростовщик-благочестивец. Арсенио Родосскуэй.

— Я мог бы ответить тебе, как Кларк Гейбл на банкете или на симпосии, на корабле, куда против его воли вторгся этот серебристый призрак — Джин Харлоу, и он таки решил вместе с ней бороздить моря безумия; когда на шею ему накинули петлю, он сказал: «Этого урока я никогда не забуду». Обещаю, я приму твой совет натощак и вывернусь наизнанку.

Он отпустил ручник. Я вышел.

— «I’ll bet your wife», в нашем прокате «Расскажи мне о вдове». Spellbound. B,o,u,n,d.

— Я думал, ты серьезно.

— Серьезно играя.

— Бизстрашный йунаша на литящщий тропецеи. Свабоднае талкавание.

Он отпустил ручник. Я вышел.

— До швейцария.

Я обошел машину сзади, почти что такелажным курсом. Когда я оказался рядом с ним, он сказал, Иоганн Себастьян, не Бах, а Элькано, que le vent de Bonheur te soufflé au cu[196] и please end well your trip around the underworld, and sleep well, bitter prince and marry than, sweet wag[197], пророческая цитата, и для соседей, не разумеющих ни по-французски, ни по-английски, да и по-испански с трудом, погромче:

— Большое спасибо за жопу, сэр Кака.

Я прокричал, Вам спасибо, взаимно, лорд Шит-лэнд. Ошибался Э. М. Форстер, ох как ошибался, он думал, что Лондон — это вселенная, а Тамесис — океан, а его друзья — человечество. Кто предаст свою отчизну или матчизну (Наматчизна — отчизна всем нам, футболюдям) ради того, чтобы сохранить друга, когда всякому известно, что можно предавать друзей и консервировать их, словно мыслящие груши? Арсенио дель Монте и к чему скрывать истинные друзья мои Куба есть любовь а также Сильвестре Либбис.