Три года одной жизни - [15]

Стал с того дня рядом с Суворовым разрабатывать отжилок Владимир. Потом прикинули, подсчитали — можно управиться с откаткой, крепежом и при трех отбойных молотках. Дали отбойник Михаилу. Спаренный дополнительный забой прозвали «Суворовский-бис».

Дела в коммуне спорились, но пришел день получки, и выяснилось, что получать почти нечего...

Неизвестно почему коммунарам повысили нормы выработки, и вместо тридцати — сорока рублей выписали по десятке, да и то, ссылаясь на нехватку денег, полностью не выплатили: «В общем котле на харч как-нибудь наскребете».

— Голодные на работу не пойдем! — заявили ребята.

«Вот и отвечай делом на заметку «Разрешите уехать», — думал Владимир.

Оставленная корреспондентом газета лежала у Молодцова в тумбочке. Достал ее Владимир, прочитал заметку ребятам вслух, сказал:

— На руднике тридцать дезертиров... С нами будет сорок шесть.

— Мы не дезертиры! — отозвался Маркелов.

Молодцов прочитал отклики на заметку. В них стыдили спасовавшего перед трудностями комсомольца.

— А мы поддержим его, — заключил Владимир. — Откажемся от работы всей коммуной!

— Семь упряжек отходил и — мамочка, хочу домой! Есть кого поддерживать, — сказал Маркелов. — Мы домой не просимся, требуем свое!

— Но так ли должны требовать комсомольцы?!

О коллективном отказе коммунаров выйти на работу узнали в рудоуправлении. Уехавшего по делам в Москву директора замещал главный инженер. Не любил он «разводить демократию». Пришел в общежитие в сопровождении завхоза, прошелся по комнате, распорядился:

— Здесь и разместите новую партию.

— Какую партию?

— Коммуна, как мне доложили, развалилась — коллективный отказ от работы. Не занятых на производстве жильем не обеспечиваем!

Чтобы не наговорить лишнего, Владимир выдержал паузу, взял себя в руки, сказал спокойно:

— У коммуны к рудоуправлению три вопроса.

— Вот как? — усмехнулся инженер. — Еще и вопросы...

— Вопрос первый, — продолжал Владимир. — По какому праву повышены коммунарам нормы выработки?

— На то они и коммунары... Чей же должен быть почин? Вводим механизацию, растет производительность труда, а нормы прикажете заморозить?

— Вопрос второй, — не повышая голоса, продолжал Владимир. — Почему коммунарам не полностью выплатили деньги?

— Ответ тот же: они коммунары — самые, надо полагать, сознательные. У государства денежные затруднения. Кто же, если не коммунары, поможет государству?

— Нам нечего есть, два червонца на всех! — выкрикнул Михаил.

— Сила коммуны в коллективизме, — ответил, не поворачивая головы, инженер. — Нет денег — есть у кого-то лишние вещи...

— Уж не продать ли штаны? — горячился Почаев. — Ребята, да он же издевается над нами!

— Слушаю ваш третий вопрос, — поторопил Владимира инженер, с трудом скрывая беспокойство.

— Теперь это уже не вопрос, а требование, — отчеканил Молодцов.

— Требование?! Какое же?

— Извиниться перед ребятами за оскорбление звания коммунара — раз! Выдать достаточный для пропитания коммуны аванс — два! Не мешать нашему отдыху — три!

— Последнее выполню с удовольствием, — бросил в ответ инженер и двинулся к выходу.

Но не проронивший за все время ни слова хмурый Суворов преградил ему дорогу.

Несколько секунд все молчали.

— Хорошо, — процедил сквозь зубы инженер, — требования коммуны будут удовлетворены, но при условии стопроцентного выхода на работу.

Суворов отошел от дверей.

Как только стихли шаги управленцев, комната взорвалась смехом. Ребята остаются ребятами, если им и по двадцать. Сразу же у всех поднялось настроение, началась возня. Потом принялись трясти корзины, обшарили тумбочки. Нашлись сухари, черствые булки, вывалявшиеся в махорке куски сахара — новый повод для смеха:

— Крепче будет заварка!

Вскипятили чай, напились. Завели будильник, улеглись спать. Вынул Володя залежавшееся в тумбочке письмо домой. Надо бы закончить, да смыкаются отяжелевшие от усталости веки.

Подошел лежавший весь вечер на кровати вагонщик Тишин. Все спорили, горячились, а он притворялся спящим. Парень — себе на уме. В коммуну не вступил. Каждую субботу получал посылки, прятал — единственная в комнате тумбочка оставалась еще под замком. Ее так и прозвали: «единоличный сектор». Поесть парень любил. Вот и сейчас подсел к Молодцову с куском сала — режет, ест с ножа. Протянул кусочек:

— Хочешь?

Владимир отказался.

Хмыкнул Тишин смущенно, съел отрезанный ломтик сала сам, сказал:

— Смотрю вот на тебя — дельным бы в деревне хозяином был... Хватка крепкая... А затеял коммунию какую-то! Бездельникам да лодырям в коммунии только и житье!

— Слушай, ты! — возмутился Володя. — Будешь тут еще и агитировать против коммуны? Замахал руками Тишин:

— Скажет тоже! Ни против чего я не агитирую... О хозяйстве говорю... Хозяйствовать люблю.

— Ну и хозяйствовал бы. Чего на рудник принесло?

— Да батя все... Надо, говорит, чтобы в семье рабочий человек был. Понимаешь?

— Зачем?

Огляделся Тишин, шепнул Молодцову на ухо:

— Не раскулачивают таких. — И вдруг испугался своей откровенности. — Только смотри! Я как на духу. — Помолчал, добавил: — Располагаешь... сам не знаю, чем... Салом вот брезгуешь. Есть хочешь, а не берешь. Сторониться бы тебя, ан нет... Располагаешь...