Три фута под килем - [6]

Спустив катер на воду, мы принялись проверять его «в деле». Впрочем, проверка была взаимной. Мы экзаменовали катер. Катер экзаменовал нас. Испытательным полигоном служила Москва-река. Для такого судна, как наше, на водной дороге между Южным и Западным портами вовсе не тесно.

Тренировки начинали ранним утром. В тот час зябкая прохлада еще лежала на воде. По мостам — над нашими головами — шумно проносились стада автобусов, троллейбусов и трамваев: рабочий люд спешил на работу. На Москворецкой набережной в забытьи клонили головы строительные краны. У Кремлевской стены слышали, как роняют хрустальные звуки часы Спасской башни. На аллеях Парка культуры гуляли метлы уборщиков. Шла приборка и на речном проспекте. Крохотный брандкатерок «Бравый» тугой струей из водяной пушки обмывал каменный берег Смоленской набережной. А наш катер, задорно подняв нос над водой, проносился мимо этого утреннего великолепия. И наверное, ничего не замечал вокруг, занятый работой, которую мы задавали ему.

Он рвался вперед, напрягал свои лошадиные силенки, восхищал нас скоростью. А в быстроте он уступал только коллегам, обладавшим подводными крыльями. Проверяли и маневренность его. И она не вызывала подозрений. На ходу мы прислушивались к голосу мотора, осматривали блоки и узлы от носа до кормы. Все было нормально. Мы стали попросту придираться к нашему другу, стараясь найти хоть какой-нибудь изъян.

Характер у него, как мы успели заметить, был покладистый. А его непритязательность и трудолюбие обнадеживали больше всего. Только одного не хватало нашему катеру — имени на борту, с которым бы он мог появляться в обществе речных коллег.

Но в этом недостатке были повинны только мы. Скоро старт путешествия, а экипаж не мог придумать название своему судну. Одно за другим отвергались названия. Казалось, легче построить точно такой же катер, чем дать ему имя. Как в святцы, заглядывали в книги с тихой надеждой похитить у путешественников прошлого звучное название для своего судна. До чего же легко было прославленным корсарам и мореходам! Вспомнил соответствующего святого — и пиши его имя на борту бригантины или шхуны. Не откажет же тот в покровительстве. Но нам святые не подходят.

Мы старательно и пылко изобретали всевозможные имена. Даже во сне шептали их. Пробовали с научной обоснованностью подойти к решению данного вопроса — дать катеру имя, связанное с космосом, мифологией, морскими стихиями или животным миром. Но обнаруживали, что все уже было, что плавали или плавают «Кометы» и «Ракеты», «Паллады» И «Прометеи», «Тайфуны» и «Бризы», «Чайки» и «Альбатросы». Отвергались десятки фантастических вариантов. И мы убеждались в неспособности найти один-единственный шедевр.

Муки кончились тем, что мы отправились в путь, не украсив борта катера достойным названием.

Итак, мы отдали себя во власть дороги. Нет, не с гранитной набережной Москвы реки пришлось нам войти на борт своего корабля. Хоть оба члена экипажа родились, жили и работали в Москве, плыть мы все же решили не из столицы, а из Ленинграда. Мы же мечтали пересечь всю страну из края в край. И западным рубежом маршрута стал для нас город на Балтике.

В Ленинград нас помчал мощный МАЗ, в кузове которого покоился наш катер- Ровно через сутки он получил возможность сравнить крутизну и силу волны на Москве-реке и на Неве. Вероятно, он с должным уважением отнесся к сестре Балтийского моря, которая видывала и океанские корабли. Во всяком случае невский флот дружелюбно встретил смущенного гостя из столицы. Это произошло в тот момент, когда портальный кран на причале № 17 нежно опустил его на речную быстрину.

Ему не пришлось долго примеряться к непривычно широко раздвинутым берегам, к ветру с Финского залива, который заставлял волны пускаться в дикую пляску, к оживленному движению на воде.

А экипаж снова торопился в путь. Из Кронштадта пришло «добро» на запрос о возможности пребывания катера в водах, омывающих город-остров. Теперь стартовая черта от Ленинграда отодвигалась для участников путешествия еще на три десятка километров западнее устья Невы. Мог ли экипаж не торопиться?

И вот ранним июньским утром, взяв у моста Шмидта на борт катера лоцмана — мичмана Николая Ильича Бражникова, мы вышли в Финский залив. Когда утренняя дымка завесила позади нас стрелы Ленинградского порта, мичман сказал: «На горизонте Кронштадт».

До сих пор мы занимались прозой — мыли и чистили катер, советовались, куда положить фотоаппараты или консервы, спорили о заливке масла или о необходимости регулировки клапанов. И вот теперь услышали слова, от которых повеяло поэзией путешествия: на горизонте — Кронштадт. А ведь, пожалуй, и мы сами будем произносить нечто подобное: там, на горизонте… Не это ли стремление увидеть, что там, на горизонте, движет всеми странствующими, плавающими и летающими? Жажда заглянуть за кромку видимого неистощима в человеке. 11 потому он садится на верблюда, взбирается в поднебесье горных вершин, пересекает океанские параллели и меридианы, штурмует космические дали. Мы ведь тоже сели в катер, чтобы узнать, что ждет нас за горизонтом.!)то слово надолго станет для нас стрелкой компаса. А раз так, то почему не взять его с собой в дорогу? Пусть слово «Горизонт» и украшает борт нашего катера.