Три этажа - [37]

4. Если бы Хани дала мне шанс, я мог бы стать отличным отцом. Когда ей некуда деваться и она вынуждена на несколько часов оставить меня с детьми, мы прекрасно ладим. Нимрод – который, кстати, ни капельки не похож на Эвиатара, – меня обнимает. Ластится ко мне. Лири перестает упоминать Андреа, потому что знает: в отличие от ее мамочки я эту дурь не поддерживаю. Но мы, в смысле я и дети, почти никогда не остаемся одни. Хани мне не доверяет. Она нервничает, если не видит их больше чем пару часов. Ей кажется, что она их бросает. Что за дичь! Просто ей нужна уверенность, что они принадлежат ей. Она хочет, чтобы, когда у них что-то не ладится, они звали на помощь ее, а не меня. Чтобы я хоть в чем-то облажался. Да, вот он, мой настоящий грех: я добился успеха на работе. Вот что ее по-настоящему грызет. Не мои командировки. Не мои измены. Ее грызет мой профессиональный успех. Ведь это она училась в престижном лицее – она, а не я. Это она должна была получать большую зарплату и летать за границу. И вдруг появляется какой-то провинциал и легко обходит ее на вираже. Так пусть хотя бы окажется паршивым отцом. Чтобы можно было по-прежнему задирать перед ним нос.

5. В студенческие годы, когда мы познакомились, в легкой надменности, с какой она смотрела на меня, было нечто манящее. Некий шик. Даже скрытая за ее заносчивостью растерянность – эти бесконечные метания с факультета на факультет, эти поиски своего предназначения, грандиозного, как у Вайноны Райдер, предназначения, реализация которого наконец-то сделает ее по-настоящему (по-настоящему!) счастливой, – смотрелась очаровательно. Когда нам было по двадцать лет.

6. Я все еще к ней привязан. Это правда. Но должен признать, что это довольно мучительно – жить с женщиной, которая постоянно стремится оказаться где-то не здесь. Которая вечно всем недовольна.

7. И, если уж начистоту, единственное, чем я наслаждаюсь в своих поездках, – это возможность на несколько дней избавиться от ощущения, что я ее не устраиваю. Несколько дней свежего воздуха, свободного от горечи и разочарований.

♦

После телефонного разговора с Асафом я сделала то, чему в последние четыре года регулярно посвящаю каждое утро, – принялась расчесывать свою профессиональную рану. Я просматриваю все рекламные объявления в газетах, отмечая, какие из разработанных мной логотипов еще используются, а какие сменились, потому что клиент пожелал обновить свой имидж. У меня стойкое впечатление, что за минувшие восемь лет компании буквально помешались на дизайнерском лифтинге (зачем заниматься реальным реформированием, если можно просто нарисовать новую картинку?). Фактически из всех моих логотипов, из всего моего «дизайнерского наследия» (ха!), сохранился только логотип фирмы, выпускающей молочные продукты. В тот день я увидела его на газетной странице. Но вместо привычного чувства гордости он вызвал во мне раздражение. Показался устаревшим, чтобы не сказать допотопным.

Я отложила газету и пошла к платяному шкафу.

Если бы я сказала, что наряжаюсь ради Эвиатара, это было бы не совсем верно.

Если бы я сказала, что и не думаю наряжаться, это тоже было бы не совсем верно.

Поэтому я просто опишу тебе, что надела.

Серую юбку, довольно плотно облегающую задницу (по-моему, я была в ней, когда мы ходили в ресторан в Мидлтауне). Узкую желтую рубашку на пуговицах (ты ее не видела). Желто-оранжевые туфли в цвет. На относительно низком каблуке. Я подкрасилась. Совсем слегка. Немного туши для ресниц и чуточку румян. На шею повесила цепочку с восьмиугольным кулоном – самая, пожалуй, подозрительная деталь всего ансамбля (я не носила его с тех пор, как родилась Лири).

Я постучала в дверь: в одной руке – контейнер с подогретыми шницелями, в другой – газета.

В ответ – тишина. В горле защипало горечью обиды: сукин сын, ушел, даже не попрощавшись.

Но через несколько секунд дверь открылась.

– Я заснул, – извинился он.

– Самое время, – улыбнулась я.

– И то правда, – улыбнулся он едва заметной улыбкой.

Я закрыла за собой дверь. Часов на стенах было больше, чем мне помнилось, и они теснились еще плотнее.

Он проследил за моим взглядом и сказал:

– От этого тиканья рехнуться можно. Ловишь себя на том, что вот-вот заорешь.

– В твоем случае это не лучшая идея, – сказала я. – Может услышать соседка сверху. Я не рекомендовала бы тебе привлекать внимание бывшего окружного судьи Дворы Эдельман.

– Спасибо за информацию.

– А ты у нас селебрити. – Я развернула на обеденном столе газету. И села.

Пока он читал, я следила за выражением его лица. Искала признаки смятения. Стыда. Но он быстро бежал глазами по строчкам, явно выискивая полезные сведения. Чтобы выжить.

– Скажи, а ты не можешь отплыть раньше? – спросила я. – Здесь ты ставишь под угрозу всех нас.

– Я не могу отплыть средь бела дня.

– Очень жаль.

Он сложил газету, протянул ее мне и сказал:

– Я верну всем этим людям их деньги. С точностью до гроша.

– Я тебя не осуждаю.

– Конечно же, осуждаешь.

– Есть хочешь? – улыбнулась я.

– Очень.

Я принесла из кухни тарелки и приборы и накрыла на стол.

– А как насчет тарелки для Андреа? – спросил он.