Три еретика - [23]

— Надо бы нам похвалить г. Кукольника, ан мы возьмем и похвалим г. Писемского. «Питерщика» мы прочли два раза, и второй раз даже с большим удовольствием, чем в первый. Неподражаемое искусство! Ни длиннот, ни грубостей; ни предвзятых идей…

Сделав автору столь странные комплименты, С.Дудышкин начинает далее обильно цитировать очерк, словно надеется скомпенсировать урон, который понесли «Отечественные записки», упустившие такой текст. Затем следует попытка как–то увязать давешние критические замечания с нынешними похвалами. Делать г. Писемскому замечания, — жалуется Дудышкин, — тяжелая для нас обязанность; все думают, что мы ругаем чужое и хвалим свое… Что делать! Такова уж у нас критика…

Положим, критика «у нас» далеко не «такова», как кажется С.Дудышкину, и очень скоро как раз на примере крестьянских очерков Писемского это докажет Чернышевский, — а вот отзыв «Отечественных записок», увы, остается в пределах рутинной вкусовщины и дешевого балагурства, прикрывающего бессилие мысли. Дудышкин, пожалуй, сам сознает последнее обстоятельство; оно его смутно беспокоит; удивительная вещь, — признается он, — Писемский равнодушен к своим героям, сбивчив в идеях, слаб в интриге, он не работает над характерами и не отличает добра от зла; от чтения его рассказа в голове не остается ни одной мысли… а рассказ хорош!

Подкинув читателям такую головоломку, «Отечественные записки» от решения ее, однако, уклоняются. Через полгода ее подхватывает «Библиотека для чтения».

Сенковский? Вряд ли: престарелый Барон Брамбеус уже плохо держит журнальное кормило, да и серьезный тон статьи мало походит на его патентованное зубоскальство. Чернышевский тотчас же отмечает в своей контркритике, что рядом с сочинениями Сенковского эта рецензия на Писемского, сотворенная с пониманием и сочувствием, выглядит странно. Тогда кто? Альберт Старчевский? Будем считать, что это он:

— За «Питерщика» мы извинили бы Писемскому еще двадцать повестей вроде «Батманова»! «Леший» же даже еще лучше «Питерщика»: тут плюс ко всему еще и занимательность. Но чем же он берет, этот Писемский? То, что он сумел сделаться у публики одним из любимейших беллетристов, — какая–то загадка. Тривиальный рассказчик случаев, открыто игнорирующий законы изящного. Дилетант, подражающий Гоголю во всем низменном и сомнительном. Читаешь — бледно! А перечитываешь — и вдруг убеждаешься, что не он, а ты виноват, ибо это твой вкус испорчен современными рассказами из области крестьянских нравов; Писемский же вопреки «вкусу» словно бы знает какую–то неведомую тебе истину: в нем нет «художественности», но есть что–то, чему мы, к сожалению, не можем найти объяснения.

Эту статью Писемский получает зимой 1854 года в Раменье, и туда же, в деревенское уединение, приходят вслед за «Библиотекой для чтения» два выпуска «Современника» с большой статьей Павла Анненкова «По поводу романов и рассказов из простонародного быта». Той самой, за которую Писемский, как мы помним, изъявлял желание Анненкова зарезать.

Обычно из этой статьи Анненкова историки цитируют то место, где он, определяя замысел «Питерщика», пишет об «огненной, слепой страсти», которая равно «завладевает» как «простолюдином», так и «человеком высшего развития». Иначе говоря, смысл истолкования в том, что и крестьяне любить умеют.

На самом деле Анненков доказывает нечто прямо противоположное. Говоря о равной страсти у простолюдина и человека высшего развития, он допускает это в принципе. В реальности же все у них разно. Литература этого не видит и не знает, она совершает подмену, она приписывает «простым» героям мотивировки, выработанные для совершенно других психологических ситуаций. Вторжение литературной выдумки в простонародный быт Анненков находит и у Григоровича, и у Авдеева, и у Потехина, и у Кокорева, и у Мартынова… и, разумеется, у Писемского, с тою особенностью, что последний лучше всех прикрывает свою выдумку мастерством.

Возмущаясь этой статьей, Писемский плохо формулирует суть своего возмущения. Он обвиняет Анненкова в предвзятости: тот–де читает тексты «с наперед заданной себе мыслью», под которую и подгоняет все.

Если это и так, то отнюдь еще не объясняет дела. Подгоняет Анненков тексты под заданную мысль или выводит мысль из текстов, это детали, а надобно как–то отнестись к самой мысли. Мысль же глубока и верна. Простонародный быт как предмет описания, — замечает Анненков, — враждебен способу описания, выработанному русской литературой. Переводя это суждение на язык несколько более поздней эпохи, можно сказать так: система мотивировок, выработанная для «кающегося дворянина», плохо ладит с «разночинцем», не говоря уже о «мужике», а фигура его уже зыблется на горизонте. Анненков чует правду; Писемский, от «Тюфяка» перешедший к очеркам из крестьянского быта, должен бы оценить это. Ему что–то мешает… какая–то задетость.

Он задет тем, как Анненков применяет свою общую истину к его текстам. А применяет он ее так:

Разве Клементий, питерщик, здоровый мужик, стал бы полтора года валандаться с обирающей его городской кралей? — это ж типичная господская забава: «слепая любовь» и прочее: настоящий мужик решит дело скорее и проще! А разве Марфа, позволяющая