Три еретика - [15]
Этим замечанием „разбор критики“ у А.Островского и исчерпывается. В заключение он с подкупающим прямодушием сознается: „В то время, как я писал этот разбор, я думал, что непременно найду для видимости беспристрастия, за что в конце побранить автора; но окончивши, я вижу, что решительно не за что“.
Пожалуй, это не статья критика. Но точность эмоционального отношения — замечательна. Придет время, эмоциональное отношение будет истолковано: за повесть Писемского возьмется в кругу „Москвитянина“ критик. Это будет Аполлон Григорьев. Возьмется он за это дело через два года. Но эти два года другие критики еще потолкут воду в ступе.
Май 1851 года: слово берет старик Сенковский. „Старик“ — фигурально: пятьдесят лет от роду; но блистательное шутовство Барона Брамбеуса — позади, и лучшие годы „Библиотеки для чтения“ — тоже; на фоне журналов с „направлением“ нынешняя „Библиотека…“ выглядит жалко. Однако и Сенковский хочет высказаться о явлении, вызывающем всеобщий интерес.
— Труд Писемского, — объявляет он, — есть одно из самых замечательных беллетристических произведений прошлого года… Начать так блистательно удавалось не многим. (Следует пересказ содержания.) Автор, однако, далеко запрятал свою личность: из его повести вы не узнаете ни его убеждений, ни образа мыслей. (Что же тогда у него так замечательно? — Л.А.) А верность действительности! А точность описаний! (Следует семь страниц выписок.) А Масуров, напоминающий Ноздрева! А главный герой… Но что же, однако, с ним делать?… Он — неопределенный какой то… Лучше бы автор придал ему меньше инерции (рецензент хочет сказать: „инертности.“ — ЛЛ.), так было бы понятнее. — Несколько завязнув в своих рассуждениях, рецензент „Библиотеки для чтения“ находит спасительный выход: он переключается на своего коллегу из „Отечественных записок“. Процитировав дикий абзац о „косности внутренней“ и „косности физической“ (см. выше) и расставив в этом абзаце возмущенные вопросительные знаки, журнал „Библиотека для чтения“ завершает дело предположением, что непостижимая абракадабра журнала „Отечественные записки“ повергла г. Писемского „в совершенное недоумение“.
Г–н Писемский безмолвствует.
Два с половиной года спустя журнал Сенковского еще раз вернется к повести „Тюфяк“. Он сообщит читателю, что герой г. Писемского дик, вял и нравственно тяжел до неправдоподобия, что г. Писемский зря подражает Гоголю, что этот путь вреден для нашей изящной словесности и что „Тюфяк“ нам… (т. е. „Библиотеке для чтения“) сразу не понравился…
Как?! А „одно из самых замечательных произведений года“?! А „блистательное начало“? А верность „действительности“? Ну, ладно. Методология Осипа Сенковского не входит в круг наших забот, важно другое: два с половиной года понадобилось „Библиотеке для чтения“, чтобы смутное беспокойство, терзавшее ее рецензента при первом чтении талантливой и непонятной повести Писемского, реализовалась в отчетливом ее отрицании, пусть даже совершенно бездоказательном.
Между тем понемногу разбираются в своих эмоциях и „западники“. В январском номере „Отечественных записок“ 1852 года появляется следующее уведомление: „Приступаем… к давно обещанной оценке произведений г. Писемского…“
Как?! Вы уже дважды оценивали!
Ничего. Времена меняются. То — не в счет. Теперь, год спустя, „Отечественные записки“ признаются, что „Тюфяк“ уже тогда, при первой публикации, удовлетворил „не всех“ (перевод с дипломатического: и нам „сразу не понравилось“. — Л.А.). Странно, что некоторые чрезмерно восторженные критики тогда прямо–таки пали ниц перед Писемским и провозгласили его — талантом, талантом „художественным“ и даже талантом „искренним“. (Понятно: это — отповедь Островскому. Между прочим, автор этой части обзора — Петр Кудрявцев, „друг и преемник“ Грановского, сподвижник Белинского, давний сотрудник также и „Современника“. — Л.А.) „Мы, — пишет П.Кудрявцев, — смотрим на первые повести лишь как на пробу таланта и не вдруг решились бы так сразу говорить о художественности и нехудожественности…“
Под занавес — еще замечание:
— Есть различие между талантами образованными и необразованными. Да, Писемский имеет талант изображать внешность смешного. Но мы не собираемся подражать тем крикунам, которые с первого произведения записывают одного в Шекспиры, другого — в Гомеры. Для нас (для „Отечественных записок“. — Л.А.) истина выше талантов.
Автор этой части обзора — Алексей Галахов. Тот самый, что принес в „Отечественные записки“ первую, прирезанную впоследствии повесть Писемского. „Крикун“, записавший Писемского „в Гомеры“, — это Александр Островский, статью которого в „Москвитянине“ мы только что цитировали. „Крикун“, записавший „в Шекспиры“ самого Островского, — Аполлон Григорьев; к его статьям в „Москвитянине“ мы сейчас перейдем. Но прежде — два общих соображения.
Первое. Смутная неопределенность, царящая в головах критиков в отношении представшего им явления, — вовсе не следствие их профессиональной слабости, хотя пятидесятые годы, конечно, не золотой век русской критики. Тут ситуация! Писемский не влезает в системы отсчета. Он и прост, и непритязателен, и податлив, а — не влезает. То объяснение, будто он не ведает умственных замыслов и просто „списывает действительность“, — это, простите, детский лепет: ни одно произведение не подействует на читателя и тем более не произведет впечатление таланта, — если оно будет „просто“ списывать с натуры тетушку Перепетую или тетушку Феоктисту. Оно рассыплется! Талант всегда мыслит, хотя не всегда рассуждает. И Писемский мыслит — художественной интуицией.
