Три дня одной весны - [93]

— О чем задумался?

— Так… Скоро мать увижу. Постарела, наверное?

— Да нет! Недавно я заезжал к ней — говорит, мол, даст бог, женю сама не только Фируза, но и его сына будущего.

Фируз хмыкнул смущенно, помолчал и, решившись, спросил:

— Как Назокат? Видишь ее?

— Не забыл?

— Нет, не выходит. Не могу…

— Да-а, — Сафар вздохнул и сдвинул тюбетейку на лоб, — трудное дело…

— У нее… наверное, ребенок уже?

— Сынишка. С этим… с Наимовым разошлась.

— Как?! — Фируз резко вскинул голову. — Как, разошлась? Когда?

— С год назад. Слышал — сама ушла от него. Но, говорят, развода еще не было. Словно бы Наимов желает примирения, надеется. Кто его знает, может, просто неприятностей себе не желает — директор все-таки.

…Это было как мгновенный обморок — мир на секунду сделался иным, и Фируз не мог сразу приспособиться. В глазах потемнело, но сердце глухо и сильно долбило, рвалось изнутри. Почувствовал слабость, холодок пробежал по спине. Сильно сжал одной рукой другую, боль прояснила сознание. Будто мелькнула искорка надежды — и улетела. В глазах застыло не то удивление, не то сожаление.

— Так что же, у матери теперь живет?

— Нет, одна, с сыном. Мать, рассказывали, будто и в дом не пустила: мол, если муж тебе не нужен, так и мать не нужна тоже. А потом, говорят, жалела. И правда, какая мать выгонит из дому? Похоже, это брат ее, Шариф, уверил, что если она не примет дочь в родительский дом, та вернется к мужу. Ведь Шариф, конечно же, старается для Наимова — заискивает, присосался к нему, особенно когда тот в директора выскочил. Однако Назокат к мужу не вернулась. Жила одно время у русской учительницы, потом школа ей квартирку дала. Я ее, правда, только издали вижу. Работает.

— Не знаешь, почему ушла из дома Наимова? Ведь сама избрала его…

— Как, почему? Узнала, значит, ему настоящую цену. Да и не только она одна узнала… Сейчас это уже не прежний Наимов. — Сафар достал пачку «Памира», предложил Фирузу: — Закуришь?

— Давай…

Машина, километр за километром, заглатывая серую ленту дороги, приближалась к райцентру.

— А в общем-то, дело ведь прошлое — чего зря горевать, а? В этом мире каждый получает, что суждено. Думай не думай — теперь уже поздно, Фируз. По правде говоря, давно уже поздно… Пора, давно пора забыть!

— Это только сказать легко.

Фируз несколько раз крепко затянулся и, словно ожидая помощи и совета, задумчиво посмотрел на родную гору Фархад. Ее остроконечные вершины, будто вырезанные неведомым великаном из одного голубоватого монолита, искрились в лучах предзакатного солнца.

2

Он принял из рук женщины подкову и…

Тут же проснулся.

«Сколько уже не приходила она во сне? И что это значит — увидеть подкову?..»

В комнате было темно. Сквозь раскрытое окно лилась прохлада ночи и слышались далекие голоса петухов — кричали, будто выбирая самого голосистого.

Фируз откинул одеяло, спустил ноги на пол и помотал головой: тяжелая, не выспался.

«Неужели она — моя родная мать? — спрашивал себя он и сам же отвечал: — Да, это она… Иначе зачем приходит ко мне, зачем называет сыном? Иногда плачет. Всегда в белом… И зачем подкова, что означает?»

Фируз не мог помнить лица матери, но снилась ему одна и та же женщина — обычно спрашивала его о чем-то серьезно и печально, иногда плакала и вдруг исчезала, а то, случалось, как бы уплывала постепенно, удалялась, легко ступая по воздуху. Однако в эту ночь она очутилась словно бы в их дворе, перед айваном.

— Вернулся, сынок?

— Вернулся, — отвечал он, чувствуя, как ее ласка и красота отзываются теплом в сердце.

— Я очень соскучилась по тебе. Два года тебя не было…

Фируз не отвечал, и женщина протянула ему подкову.

— Я берегла ее для тебя.

— К чему подкова? Ведь у меня нет коня.

— Не отказывайся, сынок, возьми. Даст бог, найдешь и коня.

Фируз принял подкову из рук женщины — подкова оказалась ржавой и очень тяжелой. Женщина тут же исчезла, и Фируз, почему-то испугавшись, проснулся, все еще чувствуя в руках тяжесть подковы…

Он тихонько оделся, вышел на айван. Дверь в комнату тетушки Шарофат была открыта — заглянув туда, Фируз увидел, что она спит. Тихонько, чтобы не разбудить ее, он спустился во двор, вышел на улицу и постоял там. Тишина, ни души. Фируз медленно двинулся вверх по улице и через несколько минут оказался у кладбища.

Среди одинаковых в предрассветных сумерках могил он легко отыскал могилу матери. Присел рядом. Выложенный камнем холмик над могилой. И тишина… Сердце его сжалось.

Два года назад, уходя в армию, Фируз привез с речушки камней — выложил ими могильный холмик, чтобы не размыло дождями. Сейчас он подумал, что, как только будут деньги, установит тут каменное надгробие.

Могила матери…

Небо потихоньку светлело, звезды вокруг полной луны тускнели и исчезали, а сама луна, уже неяркая, с удивлением глядела на кладбище и на человека, словно бы заблудившегося здесь.

Свою родную мать Фируз не помнил. Он был уверен, что воспитавшая его тетушка Шарофат, заботливая и добрая, на самом деле его родная мать. И лишь в двенадцать лет, подравшись с одноклассником, услыхал Фируз правду… До того времени, видя на улице села мальчишек рядом с отцами, Фируз с детской наивностью думал: почему так получилось — его мать жива, а отец умер. Но в тот день он узнал, что отец жив, а мать умерла… От обидчика он впервые услышал страшное слово «сархур» — приносящий несчастье, убийца, своим рождением отнявший у матери жизнь.