Три дня одной весны - [72]

— Вчера внук сказал, будет возить зерно из Арзанака. Вот я и решил — чего дома сидеть, поеду-ка с ним, вдохну запах степи. А то и помогу чем… Мешки-то завязывать я еще гожусь!

Садык улыбнулся:

— И хорошо сделали, дядя! В степи воздух веселый, прогонит грусть из сердца.

Лишь сказав это, подумал, что не должен был так говорить. Ведь похоронка на третьего сына Исмат-пахлавона до сих пор лежит в его столе.

Садык невольно тронул повод, конь пошел быстрее.

Ибрагим, не желая отставать, покрутил над головой кнутом. Дорога полого спускалась, колеса арбы загрохотали по гравию.

Садык лихорадочно думал, как бы отвлечь Исмат-пахлавона, чтобы не зашел разговор о сыне. Что он ответит, если старик опять спросит?

Однако Исмат-пахлавон молчал. Ветерок теребил его белоснежную бороду, трогал свободный конец чалмы, шевелил лохматые седые брови, нависшие над выцветшими глазами. Старик смотрел в степь, упиравшуюся в гряду гор, и словно видел там что-то свое…

Звякали о камни копыта лошадей, мирно поскрипывала, погромыхивала колесами арба.

Когда добрались до Арзанака, солнце поднялось над холмами на два копья. Садык спешился. Ибрагим тоже ловко спрыгнул с арбы. Исмат-пахлавон отклонил протянутую внуком руку — слез сам. Пока Ибрагим распряг лошадей и пустил их пастись по стерне, подошел старик сторож, поздоровался.

Исмат-пахлавон неторопливо развязал поясной платок, затянул его потуже, вынул из арбы пустые мешки и направился с ними к куче зерна. Сказал сторожу:

— Пусть всевышний благословит нашу работу! — и, заметно волнуясь, поднял лежавшее на зерне решето.

— Да сопутствует вам удача до конца ваших дней! — ответил сторож.

Ибрагим подошел к дедушке, взял мешок.

— Не моими руками, а руками бога моего начну! — сказал Исмат-пахлавон. Он зачерпнул решетом золотое зерно и, любуясь, высыпал его в мешок. Коричневые от загара сухие стариковские руки слегка дрожали…

Когда мешки были наполнены и крепко завязаны, чтобы не потерялось ни зернышка, Садык вместе со сторожем поднял их на арбу, аккуратно сложил. Ибрагим привел со жнивья лошадей, запряг и, забравшись в повозку, уперся ногами в оглобли.

— Но-о-о!

Протяжно заскрипели колеса, арба вывернула на дорогу.

— Поосторожнее на спуске, сынок! — напутствовал внука Исмат-пахлавон и добавил вслед: — Возвращайся скорее…

Ибрагим усердно покивал головой, — мол, да, дедушка, — и лихо покрутил над собой кнутом. Лошади прибавили ходу, арба покатила по дороге.

Видно, так уж устроен человек, что в дороге не может не петь. Вскоре оставшиеся на току услышали тонкий мальчишеский голос: Ибрагим пел грустную песню, время от времени покрикивая на лошадей:

— Но-о! Но-о!

Степной ветерок смешивал его голос со звоном кузнечиков, прятавшихся от жары в стерне:

Посмотри, как несправедливы к нам небеса,

Они разлучили тебя со мной, меня — с тобой!

Всю печаль мира, словно весь песок пустыни,

Собрали они и бросили в подолы наши…

— Господи! — Исмат-пахлавон обернулся, посмотрел на Садыка, опечаленно покачал головой. Садыку показалось на миг, что песня внука камнем легла на плечи старика, тяжестью согнула спину. — Господи! Что за времена ты посылаешь на нашу голову! Мальчишка, на губах молоко не обсохло, а жалуется на разлуку.

Старики и Садык направились к куче соломы, уселись в ее тени. Солнце поднималось, становилось жарко. В сверкающей синеве неба кругами парил сокол, забирая все выше и выше. Казалось, он хочет достигнуть самого солнца, загородить его своими мощными крылами, уберечь живое от иссушающей жары.

Пахло разогретой землей, пахло полынью, соломой и зерном…

Исмат-пахлавон налил в деревянную чашку воды из бурдюка, напился, аккуратно смахнул ладонью несколько капель, скатившихся на бороду, и посмотрел на председателя.

— Сынок! — позвал он задумчиво и поглядел на далекие горы, помолчал. — Сынок, — повторил он, — не обидишься, если упрекну тебя?

— Говорите, дядя, я слушаю, — встревожился Садык.

— Ну раз согласен выслушать, тогда скажу. — Исмат-пахлавон погладил бороду. — Ты ведь знаешь, жена Акбара болеет, и тяжело болеет. Я, старик, не почел за труд три раза подняться в верхнюю часть кишлака, чтобы проведать. А ты, как говорят люди, ни разу даже не справился о ее здоровье. А ведь ты председатель колхоза, голова всем делам в селении, хозяин над живыми и мертвыми! Я скажу тебе, а ты вникай. Я потерял на фронте двух сыновей, однако не виню эту бедную женщину. Что делать? Так уж получилось, что муж ее стал нашим позором, отвергнут всеми, но в чем же она, бедняжка, виновата? Пока была здорова, разве не работала в колхозе лучше иного мужчины? Нет, не дело это, председатель! Нельзя обиду на Ису вымещать на Мусе.

Садык опустил голову.

— Вы правы, дядя. Горячее время, закрутился…

— Не нужно оправдываться, сынок. Если бы захотел навестить… — Он вздохнул. — К чему лишние слова? Отговорки нужны тому, кто хитрит, изворачивается.

Садык промолчал, да и что он мог ответить? Старик, конечно, прав. Честно говоря, он уже несколько раз собирался навестить Холбиби, но какое-то неясное чувство заставляло его отказаться от этого намерения. После того как Акбар стал дезертиром, Садык только однажды видел его жену. С тех пор минуло уже больше двух месяцев. Тогда Садык только возвратился из госпиталя и ходил опираясь на палку. Конечно, всех кишлачных новостей он еще не знал, да и не до того было: вернулся к опустевшему очагу, жена умерла, оставила двух сирот… Подавленный горем, Садык несколько дней не выходил из дому. Односельчане, кто как умел, старались выразить ему сочувствие. И вот как-то вечером во двор его дома вошла Холбиби. В руках она держала чашку со сметаной. Вид Холбиби удивил Садыка. Он помнил ее здоровой, цветущей женщиной. Теперь она казалась изможденной, двигалась боязливо и будто избегала смотреть в глаза.