Три дня одной весны - [21]

Так продолжалось несколько месяцев — до тех пор, пока однажды днем, в час, когда все собрались за дастарханом, Сулаймон не сказал, глубоко вздохнув и не отрывая глаз от еще не разломанной лепешки:

— Я иду воевать против неверных. Враги обычаев и веры, они не откажутся от своих замыслов, пока не испытают ударов меча мусульман. Они хотят, — проговорил Сулаймон, и в голосе его проскрежетала ненависть, — разорить страну! Хотят осквернить наших женщин и девушек! Позор нам, если мы окажемся трусами и уклонимся от борьбы… Я долго думал, отец, и решил твердо: у меня нет выбора. Брат, — взглянул он на Усмон Азиза, — может ко мне присоединиться.

— Я готов! — тут же откликнулся Усмон Азиз, не только безгранично любивший Сулаймона, но и уважавший его, пожалуй, не меньше, чем отца.

Азиз Матин опустил голову. Когда после недолгого молчания он поднял ее, братья увидели на его лице слезы. Отец пытался отговорить Сулаймона, напоминая ему о смертельной опасности избранного им пути, а также о своей старости. Но Сулаймон был непреклонен, и тогда отец обратился к Усмон Азизу:

— Если уйдешь и ты, то что делать мне, старику, в этом доме?

Так он сказал, и сердце Усмон Азиза дрогнуло. Сулаймон отправился за своей судьбой, он остался — и с тех пор много раз спрашивал себя: не лучше ли было ему уехать вместе с братом? Кто знает, окажись они рядом в тот страшный миг, быть может, он, Усмон Азиз, спас бы Сулаймона, подставив свою грудь под смертельную пулю. И жив остался бы Сулаймон, возлюбленный брат; и вкусил бы жизнь, женившись и взлелеяв потомство… Правда, в последнее время бывают минуты, когда Усмон Азиз думает, что его брату выпала лучшая участь.

Месяца три от Сулаймона не было известий. На отца и мать больно было смотреть; не находил себе места и Усмон Азиз, тихо плакала сестра. Наконец услышали, что он присоединился к отряду Салом-калта[16] — самого непримиримого курбаши из тех, кто действовал в долине Гардон. Затем как-то ночью Сулаймон в сопровождении друзей по оружию появился в Нилу; еще дважды в течение года точно таким же образом наведывался он в отчий дом — и с тех пор Усмон Азиз больше не видел брата.

Наконец однажды на рассвете двое товарищей Сулаймона вручили Усмон Азизу и отцу окровавленную одежду.

— Мулло[17] Сулаймон святость приобрел, — с поклоном сказал один. — В рай отправился.

— Не горюйте, — сказал другой. — Земле предали, все честь по чести.

Они ушли. Но словно пораженные громом, безмолвно стояли во дворе отец Сулаймона и его брат. И тяжкий и страшный вопрос разрывал душу Усмон Азиза: неужто это и есть последний и окончательный итог человеческой жизни? И неужто лишь окровавленная одежда брата может теперь подтвердить, что было время — и он жил на этой ненасытной земле? Томила необратимость случившегося. И Усмон Азиз пытался думать, что ведь и раньше, когда, повинуясь зову священной войны, брат покинул дом, он вспоминал его словно дорогой сердцу образ или, точнее говоря, словно некое мифическое существо, обитающее в иных, недоступных мирах. И что отныне, когда он знает, что этот образ навсегда растворился в синеве небес или рассыпался мириадами дождевых капель, которые впитала придорожная пыль, или принял облик растения, прекрасного цветка или стойкого кустарника, — его память о Сулаймоне не станет другой.

Сулаймон удалился, уехав на дома, и навсегда удалился, приняв славную смерть, — но пока бьется любящее сердце, думал Усмон Азиз, оно будет связано с братом неразрывной нитью памяти, скорби и верности.

Таяла большая семья.

Смерть Сулаймона подкосила отца: год спустя он умер. Вслед за ним умерла и мать. Сгорал от горя Усмон Азиз. Нет, он не жаловался, не бил себя в грудь, не проклинал судьбу — стиснув зубы и погрузившись в себя, он молчал. И так же молча, с бесстрастным лицом принял он решение новой власти, отобравшей у него много земли и скота и поделившей его добро между бедняками. Если смерть забирает человека навсегда, то это вовсе не значит, что так же окончателен установленный Советской властью порядок. Так думал он и ходил с высоко поднятой головой.

И ждал…

Ждал, что минуют невзгоды и что наступит еще — да соизволит бог! — его, Усмон Азиза день.

6

Второй раз за одну ночь проводив Анвара, тетушка Соро больше не могла заснуть. Страх за сына мучил ее; ворочаясь на постели, видела она множество опасностей, на каждом шагу подстерегающих Анвара. Сердце ее обмирало, и, вспоминая всех святых, она молила Создателя, чтобы пощадил ее единственного и чтобы судьба его не оказалась повторением несчастной судьбы отца, погибшего вдали от Нилу. Хотя бы скорее он женился, думала она. И живо представляла своих внуков, детей Анвара, и радостно улыбалась им.

Но затем с новой силой овладевала тетушкой Соро тревога, и она опять вспоминала, как однажды Анвар вернулся домой со сломанной рукой, и горестно вздыхала, коря его за горячность и нетерпение. Словно четки, перебирала она дни своей и счастливой, и горькой жизни.

Да, она была счастлива — с того дня, как в восемнадцать лет положила голову на одну подушку с Шермаликом. Правду говоря, изобилия они не знали никогда, но всегда была у них крепкая одежда и хлеб, которые зарабатывал муж, возделывая пшеницу и рожь на клочке земли Ходжы Азиз Матина. Тяжкий труд! Но и отец Шермалика, и дед, и прадед его точно так же гнули спину на предков этого бая, с незапамятных пор крепко взявших в свои руки Нилу и его жителей.