Три дня одной весны - [125]

— Возьми, это твоя. Можешь пришить на место… Не очень-то ты храбрый, Насир. Когда нападаешь на человека ночью, а потом убегаешь, нельзя терять пуговиц.

Насир не ответил, только полоснул колючим взглядом, вырвал руку, пуговицу, не глядя, швырнул за спину. Зубы его были сжаты, на скулах ходили желваки. Но он сдержался…

— Ну циркач! — сказал Фируз ему вслед. И в тот же миг с силой распахнулась и с треском захлопнулась дверь на улицу. — Как только земля его носит — совсем без узды человек!

Сафар, который ничего не понял из этого короткого разговора, спросил встревоженно:

— Что за пуговица, Фируз? В чем дело?

— Помнишь, как-то ночью ты встретил меня возле ручья…

— Так это был он?! — Сафар сжал кулаки.

— Ну пошли, пора двигаться.

— Доешь, — сказал Сафар, — почти и не прикоснулся к еде.

— А ну его… Что-то аппетит пропал.

Когда они вернулись к складу, то обнаружили, что Насир уже уехал. Ветер стих, но мороз держался, на низком темном небе ни просвета, ни луны, ни звезд — все скрыли тучи. Темнота залила все вокруг.

Фируз открыл дверцу кабины.

Подошел Сафар, положил руку ему на плечо.

— Ты поезжай первым — машина у тебя капризная, мне с ней пришлось помучиться…

Тьма скрадывала пространство, зимняя ночь казалась глухой и таинственной. Дорога еле заметной полосой тянулась среди широкой заснеженной степи. На поворотах фары высвечивали горбы невысоких холмов. Снова пошел снег. Следов машины Насира на дороге не было видно.

«Неужели настолько опередил нас, что снег прикрыл колею? — подумал Фируз встревоженно. — И всегда-то носится как сумасшедший, а сегодня выпил еще. Не случилось бы беды…»

Глянув в боковое зеркальце, он увидел позади ярко светившие фары второй машины и прибавил скорость.

Начался небольшой подъем. Старенький грузовик с натужным ревом глотал километры заснеженной дороги. Иногда налетал порыв ветра, засыпал лобовое стекло пригоршнями снежной пыли, кружил ее перед фарами, а потом, словно передумав, гнал низом по дороге, развеивал в белесой мгле, накрывшей степь.

Фируз устал за день и сейчас чувствовал, как плечи, руки, спина деревенеют. Дрожащие лучи фар, вспарывая темноту впереди, словно тянули за собой машину. Однообразие дороги усыпляло. Фируз знал по опыту, что в такие долгие поездки, да еще в зимнюю ночь, усталость клонит ко сну, одолевают воспоминания. Оставаясь за рулем, мысленно он уносился далеко, был с теми, кого любил…

Странно, но, держа в руках баранку и привычно следя за дорогой, он почти никогда не вспоминал мелкое, неприятное, враждебное и людей, которые приносили это в его жизнь. Он думал о своей матери, которую никогда не видел, и о своем отце, о товарищах по армии, с которыми переписывался, О своей приемной матери тетушке Шарофат и о том, что он правильно сделал, не оставив ее теперь одну, о приятелях, о Сафаре, дяде Хидояте и его историях… Но больше всего он думал о Назокат.

В такие минуты он часто представлял ее — то девочкой в школе, то такой, какой стала она теперь, — красота ее сделалась мягче и как бы приятнее, теплее… Вот она идет с Рустамом по улице… вот оборачивает к Фирузу смеющееся лицо в кинотеатре… Вот они одни в полутьме ее комнаты, полуприкрытые ресницами глаза, разметавшиеся волосы… Он будто наяву слышал ее голос, и сердце его рвалось туда, к ней, в тепло и тишину ее дома, к ее любви и к ее ласке. Волна нежности охватывала его и придавала ему силы, он чувствовал, что все может сделать для нее, и дальняя дорога уже не казалась такой трудной.

На подъемах, когда свет фар не упирался в дерево, скалу или холм, а уходил вверх, высвечивая лишь мириады снежинок или истаивая в бесконечной черноте ночи, к Фирузу приходило особенное чувство нереальности происходящего. Ему казалось, что машина замерла в ровном тарахтении мотора, а лента дороги, словно пробудившийся внезапно зверь, ожила, и мчится навстречу, и кидается под колеса, и уносится куда-то дальше, назад… Фируз встряхивался, протирал глаза, закуривал, а то принимался тихонько напевать или читать вслух полюбившиеся стихи.

Он потянулся, расправляя затекшие плечи, крепко потер ладонью ноющую шею. Бросил взгляд в боковое зеркальце — Сафар следовал за ним в нескольких десятках метров. Чтобы прогнать сонливость, Фируз стал читать вслух:

Мое ты сердце залучила в плен,

Оно во власти странных перемен —

Твой милый образ вижу я повсюду,

Как будто он в глазах запечатлен.

О сердце моем ты спросила — изволь:

Оно бесконечных страданий юдоль!

На цвет моих глаз погляди, дорогая,

Такая же в сердце кровавая боль!..

К полуночи они были у въезда в ущелье Охувон. Снег, ограничивавший видимость даже и на равнине, здесь, казалось, валил еще гуще. Дорога пошла тяжелая, извилистая, неровная… Фируз сбавил скорость. Свет машины Сафара то и дело терялся за поворотами, за выступами скал. Накопившиеся за день усталость и напряжение дороги давали себя знать — Фируз выкурил одну за другой несколько сигарет.

Теперь фары его машины высвечивали то заснеженную скалистую стену ущелья, величественно неприступную, глядевшую на человека с равнодушием сильного, то черный провал пропасти. На одном из крутых поворотов в свете фар мелькнул борт съехавшего с дороги и уткнувшегося в груду камней грузовика.