Три дня без Веры - [18]

— Куда идем?

— В первую хирургию.

— А сменная обувь?

— Извините, я не знала.

— А пропуск?

— Понимаете, там лежит моя подруга, ее только сегодня привезли. Мне надо ей кое-что передать. И потом, я просто узнать хочу, как она там. Я только вещи ей отдам — и назад. Я на одну минуту. Пожалуйста.

— Паспорт есть?

— Есть.

Вера достала из рюкзака паспорт с золотым двуглавым орлом на обложке и протянула охраннику.

Он записал ее данные в толстую амбарную книгу, которая лежала на столе, и, кивнув в сторону лифта, сказал:

— Третий этаж.

Вера битые полчаса дожидалась на посту дежурную сестру — наконец она появилась.

— Извините, — обратилась к ней Вера, изо всех сил стараясь быть вежливой, — в какой палате лежит Кузнецова? Ее привезли сегодня утром.

— К ней только по уходу можно, если пропуск есть.

— Пожалуйста, я на одну минуту.

— Она в послеоперационной палате — туда посторонним нельзя.

— Я не посторонняя.

— У нее уже отец был. И брат. Это не дом отдыха, а больница.

— Скажите, — спросила Вера, оставив ее замечание без ответа, — а есть ей можно?

— Вечером будет можно — когда от наркоза отойдет.

— Ну вот, — обрадовалась Вера, — я как раз принесла ей поесть: лимон в сахаре, грейпфрутовый сок и оладьи — это можно?

— Можно. А мать ее где?

— Понимаете, матери нет.

— Вообще?

— Вообще.

— Ладно, иди. Только недолго. Четвертая палата.

Медсестра показала на дверь рядом с постом. Табличка на двери гласила: «Вход воспрещен!» От этого восклицательного знака Вере стало не по себе, но она вошла. Шурка, бледная, как полотно, лежала на спине с закрытыми глазами, и тут Вера окончательно потеряла присутствие духа, потому что решила, что Шурка без сознания. Ее левая рука была забинтована. Одна нога, до колена закатанная в гипс, была подвязана к перекладине над кроватью, а другая, тоже в гипсе, беспомощно торчала из-под одеяла. На голове тоже была повязка, но Вера сразу поняла, что это просто ссадина, потому что повязка была легкая. Все это в считанные секунды пронеслось у нее в голове, но, еще раз остановив взгляд на этой повязке, Вера вспомнила, что для того, чтобы остаться на всю жизнь инвалидом или, того хуже, отправиться на тот свет, достаточно сломать позвоночник, а голова сама по себе.

— Привет, — тихо сказала Шурка и открыла глаза. — А я слышала, что это ты, но хотела еще поспать, пока ты будешь с ней препираться.

— Не хотела пускать — уперлась и ни в какую.

И охранник тоже.

— У них работа такая, — сказала Шурка. — А у меня уже отец был — он на работу побежал. И брат он за лимоном пошел, сейчас вернется. Ужасно вдруг захотелось лимона.

— Надо же, — обрадовалась Вера. — Я как раз принесла тебе лимон, — она достала из пакета банку. — Баба Зина сделала — лимон в сахаре. И оладьи. Вот, — Вера поставила на тумбочку запотевшую двухлитровую банку, в которой, один к одному, лежали аккуратные, круглые оладьи.

Выглядели они ужасно аппетитно, по-домашнему.

— А сама баба Зина где?

— Баба Зина дома ждет.

— Ты скажи ей спасибо, — попросила Шурка. — И привет передай, ладно?

— Передам.

— Садись, — Шурка показала глазами на стул, который стоял у изголовья. — Только эту штуку убери.

Вера взяла судно, накрытое уродливой желтой клеенкой, и, поставив его под кровать, села.

— Ну как?

— Ничего. Ноги, два ребра и сотрясение мозга — мне повезло. А рука — это ерунда, просто царапина. — А резали что?

— Если честно, не знаю. Может, ногу зашивали?

— Больно?

— Пока нет. Я вообще себя хорошо чувствую.

Врач сказал, если внутреннее кровотечение не откроется, могу считать, что отделалась легким испугом. Но оно не откроется. Просто мне так кажется. Как ты думаешь?

— Нет, конечно.

— Они говорят, через месяц, если все будет в порядке, поставят меня на ноги. Главное, чтобы не хромать. Представляешь, хороша я буду, хромая.

Вера молчала — ей снова стало страшно.

— Вер.

— А?

— Знаешь что?

— Что?

— Я, тогда прыгнула, смотрю: внизу Машка стоит, соседка моя, — голову задрала, глаза вытаращила и смотрит. Я падаю, а сама думаю: вот, Машка смотрит. Потом открываю глаза и понимаю, что жива. А надо мной Машка стоит и ревет. И главное, совершенно не было больно, а в голове такая ясность — просто удивительно. Но я лежу. И тут меня как будто осенило: раз жива, думаю, надо выкручиваться. И говорю: «Машка…» А она ревет. «Машка, — говорю, — я на балкон вышла, чтобы покурить. Села на перила и упала, слышишь?» «Слышу», — говорит, а сама ревет. «На перилах сидела и упала, понимаешь?» — «Понимаю». — «И „скорой“ скажешь?» — «Скажу». Если бы не она, меня бы в дурку упекли: привели бы в чувство — и в дурку. А так вроде ничего — несчастный случай вроде, потому что, кроме Машки, никто не видел. Я специально сказала, что курила, чтобы отец ничего не заподозрил: раз я с потрохами себя закладываю, выходит, не вру. Просто не знаю, как мне это в голову пришло — как будто озарение какое-то. «На перилах, — говорю, — сидела и упала». Представляешь? А Машка ревет. И вдруг я чувствую, такая слабость навалилась, как будто я десять километров бегом бежала, ужасная какая-то усталость. Я подумала, что умираю, — странное чувство: не то чтобы страшно, а наоборот, спокойно так, хорошо. Все, думаю, умираю, конец. И вижу: детская кроватка, а там мой ребенок — мальчик, красивый такой, и улыбается. А рядом Полкан стоит и лает — не зло, а наоборот, радуется. А ребенок смеется. Ну вот, думаю, это рай. И так мне стало хорошо. Но тут чувствую: кто-то меня по щекам лупит. Просыпаюсь правда, кто-то лупит по щекам. А я ужасно спать хочу, просто кошмар. Но они кричат: «Не спать». И снова стали бить — и больно так, прямо по лицу. Ужасно обидно. А потом открываю глаза — я уже в палате, и отец рядом сидит. И тут я окончательно поняла, что жива. «Господи, — думаю, — я жива!» Жива! Это такое счастье — жить. Счастье, понимаешь? И все будет хорошо… Я поправлюсь, и мы английским будем заниматься… Будем, правда?